– Вы? прочту...

Ей что-то очень хотелось мне сказать, но она, очевидно,затруднялась и была в большом волнении. Под ее вопросами что-то крылось.

– А вам много за это платят? – спросила она, наконец.

– Да как случится. Иногда много, а иногда и ничего нет,потому что работа не работается. Эта работа трудная, Леночка.

– Так вы не богатый?

– Нет, не богатый.

– Так я буду работать и вам помогать...

Она быстро взглянула на меня, вспыхнула, опустила глаза и,ступив ко мне два шага, вдруг обхватила меня обеими руками, а лицомкрепко-крепко прижалась к моей груди. Я с изумлением смотрел на нее.

– Я вас люблю... я не гордая, – проговорила она. – Вы сказаливчера, что я гордая. Нет, нет... я не такая... я вас люблю. Вы только один менялюбите...

Но уже слезы задушали ее. Минуту спустя они вырвались из еегруди с такою силою, как вчера во время припадка. Она упала передо мной наколени, целовала мои руки, ноги...

– Вы любите меня!.. – повторяла она, – вы только один,один!..

Она судорожно сжимала мои колени своими руками. Все чувствоее, сдерживаемое столько времени, вдруг разом вырвалось наружу в неудержимомпорыве, и мне стало понятно это странное упорство сердца, целомудренно таящегосебя до времени и тем упорнее, тем суровее, чем сильнее потребность излитьсебя, высказаться, и все это до того неизбежного порыва, когда все существовдруг до самозабвения отдается этой потребности любви, благодарности, ласкам,слезам...

Она рыдала до того, что с ней сделалась истерика. Насилу яразвел ее руки, обхватившие меня. Я поднял ее и отнес на диван. Долго еще онарыдала, укрыв лицо в подушки, как будто стыдясь смотреть на меня, но крепкостиснув мою руку в своей маленькой ручке и не отнимая ее от своего сердца.

Мало-помалу она утихла, но все еще не подымала ко мне своеголица. Раза два, мельком, ее глаза скользнули по моему лицу, и в них былостолько мягкости и какого-то пугливого и снова прятавшегося чувства. Наконецона покраснела и улыбнулась.

– Легче ли тебе? – спросил я, – чувствительная ты мояЛеночка, больное ты мое дитя?

– Не Леночка, нет... – прошептала она, все еще пряча от менясвое личико.

– Не Леночка? Как же?

– Нелли.

– Нелли? Почему же непременно Нелли? Пожалуй, это оченьхорошенькое имя. Так я тебя и буду звать, коли ты сама хочешь.

– Так меня мамаша звала... И никто так меня не звал,никогда, кроме нее... И я не хотела сама, чтоб меня кто звал так, кромемамаши... А вы зовите; я хочу... Я вас буду всегда любить, всегда любить...

«Любящее и гордое сердечко, – подумал я, – а как долго надомне было заслужить, чтоб ты для меня стала... Нелли». Но теперь я уже знал, чтоее сердце предано мне навеки.

– Нелли, послушай, – спросил я, как только она успокоилась.– Ты вот говоришь, что тебя любила только одна мамаша и никто больше. А разветвой дедушка и вправду не любил тебя?

– Не любил...

– А ведь ты плакала здесь о нем, помнишь, на лестнице,

Она на минуту задумалась.

– Нет, не любил... Он был злой. – И какое-то больное чувствовыдавилось на ее лице.

– Да ведь с него нельзя было и спрашивать, Нелли. Он,кажется, совсем уже выжил из ума. Он и умер как безумный. Ведь я теберассказывал, как он умер.

– Да; но он только в последний месяц стал совсем забываться.Сидит, бывало, здесь целый день, и, если б я не приходила к нему, он бы идругой, и третий день так сидел, не пивши, не евши. А прежде он был гораздолучше.

– Когда же прежде?

– Когда еще мамаша не умирала.

– Стало быть, это ты ему приносила пить и есть, Нелли?

– Да, и я приносила.

– Где ж ты брала, у Бубновой?

– Нет, я никогда ничего не брала у Бубновой, – настойчивопроговорила она каким-то вздрогнувшим голосом.

– Где же ты брала, ведь у тебя ничего не было?

Нелли помолчала и страшно побледнела; потом долгим-долгимвзглядом посмотрела на меня.

– Я на улицу милостыню ходила просить... Напрошу пять копееки куплю ему хлеба и табаку нюхального...

– И он позволял! Нелли! Нелли!

– Я сначала сама пошла и ему не сказала. А он, как узнал,потом уж сам стал меня прогонять просить. Я стою на мосту, прошу у прохожих, аон ходит около моста, дожидается; и как увидит, что мне дали, так и бросится наменя и отнимет деньги, точно я утаить от него хочу, не для него собираю.

Говоря это, она улыбнулась какою-то едкою, горькою улыбкою.

– Это все было, когда мамаша умерла, – прибавила она. – Тутон уж совсем стал как безумный.

– Стало быть, он очень любил твою мамашу? Как же он не жил снею?

– Нет, не любил... Он был злой и ее не прощал... каквчерашний злой старик, – проговорила она тихо, совсем почти шепотом и бледнеявсе больше и больше.

Я вздрогнул. Завязка целого романа так и блеснула в моемвоображении. Эта бедная женщина, умирающая в подвале у гробовщика, сиротка дочьее, навещавшая изредка дедушку, проклявшего ее мать; обезумевший чудак старик,умирающий в кондитерской после смерти своей собаки!..

– А ведь Азорка-то был прежде маменькин, – сказала вдругНелли, улыбаясь какому-то воспоминанию. – Дедушка очень любил прежде маменьку,и когда мамаша ушла от него, у него и остался мамашин Азорка. Оттого-то он илюбил так Азорку... Мамашу не простил, а когда собака умерла, так сам умер, –сурово прибавила Нелли, и улыбка исчезла с лица ее.

– Нелли, кто ж он был такой прежде? – спросил я, подождавнемного.

– Он был прежде богатый... Я не знаю, кто он был, – отвечалаона. – У него был какой-то завод... Так мамаша мне говорила. Она сначаладумала, что я маленькая, и всего мне не говорила. Все, бывало, целует меня, асама говорит: все узнаешь; придет время, узнаешь, бедная, несчастная! И всеменя бедной и несчастной звала. И когда ночью, бывало, думает, что я сплю (а янарочно, не сплю, притворюсь, что сплю), она все плачет надо мной, целует меняи говорит: бедная, несчастная!

– Отчего же умерла твоя мамаша?

– От чахотки; теперь шесть недель будет.

– А ты помнишь, когда дедушка был богат?

– Да ведь я еще тогда не родилась. Мамаша еще прежде, чем яродилась, ушла от дедушки.

– С кем же ушла?