Можно, конечно, навредить шпионке, оставить ее без связи,пускай ценой собственной жизни. Только сильно ли ей этим напакостишь, вот в чемвопрос. Передатчик-то ведь уже собран. В конце концов стучать морзянку, черезпень-колоду, можно научиться и по самоучителю, дело не столь хитрое. Опять же,если Егор погибнет, ниточка к агенту Вассер оборвется, теперь уже навсегда. Иболт по имени лейтенант Дорин вместо того, чтобы укрепить своей гибельюсоветскую конструкцию, покатится по полу бесполезной железкой.

Значит, все-таки вариант три. Он – радист Степан Карпенко.Испуган, понимает, что находится на подозрении и мечтает только об одном:реабилитироваться. Поэтому приказы будет выполнять беспрекословно, и за страх,и за совесть. А тем временем нужно смотреть в оба и дожидаться момента, чтобнанести ответный удар. Как говорили древние, пока живу – надеюсь. На победу.

Трудное решение было принято, и Егору захотелось, чтобыВассер поскорее вернулась. Но ждать пришлось долго.

От лежания на спине с вытянутыми руками и ногами затекло всётело. Кое-как Егор повернулся на бок. Руки при этом оказались вывернутыми, искоро пришлось менять позу.

Невыносимей всего, что шеф и ребята сейчас сходят с ума,разыскивая Дорина. Думают, его похитили: посадили в машину или сунули вбагажник, увезли куда-нибудь. Может быть, пытают. Или уже убили. И невдомек им,что он находится всего в десяти минутах ходьбы от ГэЗэ! От досады Егор ажзаскрипел зубами.

Спокойно, спокойно, расслабься, уговаривал он себя, подавляябешеный позыв рваться, корчиться, биться, рычать – только бы освободиться отпут. Всё равно не освободишься, лишь еще больше обдерешь кожу…

Он кое-как совладал с истерикой, попробовал спать и дажеуснул, но, кажется, ненадолго. Во-первых, накануне выспался, а во-вторых, оченьуж неестественной была поза.

Уходя, Вaccep погасила свет, в комнате было темно. Глазапривыкли к мраку и различали контуры стола, кроватной спинки, но не более.Который теперь час, было непонятно. Изогнувшись, Дорин посмотрел на запястье –часы у него были хорошие, со светящимися стрелками, бывшая собственностьСтепана Карпенки. Пять минут десятого, секундная не движется. Стоят. Значит,после завода миновало более 36 часов. Пружину Егор подкручивал вчера утром,стало быть, уже как минимум вечер 17 мая…

Неудивительно, что, несмотря на все потрясения ипереживания, ужасно подвело живот. Последний раз Дорин ел перед сеансом вкинотеатре «Метрополь», сутки с лишним назад. Откушенная горбушка не в счет.

Где-то там, на столе лежала булка. Приподняв голову, Егордаже разглядел на столе светлое пятнышко. Да что проку?

Ничего, сказал он себе. Человек может обходиться без пищидве недели. Если этой подлой Вассер нужен радист, будет кормить, никуда неденется.

Но вскоре муки голода отошли на второй план, вытесненныенапастью похуже.

Дорину нужно было в уборную, и чем дальше, тем сильнее. Не вштаны же дуть – советский чекист никогда до такого не унизится. Лучше сдохнуть,чем доставить этой абверовской сучке такое удовольствие!

И сразу вспомнилась история про собаку, еще саратовская,когда в школе учился. У Егорова одноклассника была хорошая псина, овчарка покличке Индус. Умная, дисциплинированная – не хуже, чем у пограничника Карацупы.Однажды Витька (так звали одноклассника) и его родители отравились грибами ивсей семьей загремели в больницу. Индус остался дома один. Потерпел сутки,потерпел вторые, а на третьи сдох – мочевой пузырь лопнул.

Вот и лейтенант Дорин, похоже, был на том же пути.

Пришлось снова мобилизовать волю. Егор укусил себя за язык.Больно, до соленого вкуса во рту. И помогло.

Потом начал считать. Дойдет до тысячи, и переворачивается направый бок. Еще раз до тысячи – и на левый. Третий раз – и на спину. Потомснова. И снова. И снова.

От беспрерывного счета накатило оцепенение. Сон не сон,дурман не дурман, только в темноте что-то заколыхалось, и из мрака полезлавсякая чертовщина: то померещится, будто на столе сидит человек и тонко,протяжно воет; то заскрипит дверь, и в проеме зажгутся два зеленых глаза.

Егор вскидывался, по лицу стекал липкий, противный пот.

Бес его знает, сколько всё это продолжалось, но долго. Оченьдолго.

Когда дверь лязгнула и стала открываться, Егор посмотрел нанее вяло – думал, опять какая-нибудь небывальщина мерещится. Не слишкомзаинтересовал его и силуэт, прорисовавшийся в проеме. Но свежий воздух, которымповеяло в комнату, присниться никак не мог. Дорин жадно втянул его ноздрями,только теперь ощутив, как сильно страдал от духоты.

Щелкнул выключатель, и лейтенант ослеп от яркогоэлектрического света.

По полу простучали каблучки, остановились возле кровати.

Это была она. В кокетливой шляпке, в светлом прорезиненномплаще, забрызганном дождем. Лицо надменное, властное.

Судя по тому, что дверной проем за ее спиной не чернел, асерел, сейчас был день.

– В уборную, – прохрипел Егор, у которого от крикасовершенно сел голос.

Она молча залепила ему рот пластырем. Зачем, почему?Демонстрирует, что все равно не поверит ни единому слову?

А Дорин заготовил целую речь: про свою верность великойГермании, про готовность ответить на любые вопросы, выдержать какую угоднопроверку.

Зря старался. Слушать его она не собиралась Для нее Карпенко– недочеловек, Untermensch.

По-прежнему не произнося ни слова, Вассер поколдовала надремнем, державшим левое запястье Дорина, просунула иголку в другую дырочку.Теперь рука могла отодвинуться от решетки сантиметров на двадцать. То же самоешпионка сделала с левой рукой Потом пристегнула одно запястье к другому, и лишьпосле этого отсоединила оба ремня от спинки.

Егор, застонав, сел на кровати. У него отчаянно ныли плечи,локти, кисти, и всё же держать руки перед собой, согнутыми было настоящимнаслаждением.

Пока он сгибал и разгибал суставы, Вассер сцепила ему ноги,отстегнув их от противоположной решетки.

Сначала Дорин сел на кровати, потом встал. Покосился наженщину, подумав, что можно было бы неплохо врезать ей даже и сцепленнымикулаками. Но Вассер бдительности не теряла – всё время держалась сзади и чутьсбоку.

Она подтолкнула его в спину. Егор понял – к дырке в полу.

Идти он мог только крошечными шажками. Расстегнул ширинку,промычал: мы-мы-мы-мы-мы-мы, что означало «отвернулась бы хоть».