Вассер поняла, но глаз отводить не стала, только скривилагубы.

Мучительно покраснев от унижения, Егор промычал как можноотчетливей: му-ма («сука»).

– Давай-давай, – сказала она. – Для меня существует толькоодин мужчина. А ты для меня – мышь.

Какой такой мужчина? Наверно ихний Фюрер, подумал Егор.

– Руки мыть. – Она толкнула его к умывальнику, когда онзакончил.

Вот гнида немецкая! Еще культурности учит!

Допрыгав до раковины (семенить Егор счел ниже своегодостоинства), он не только вымыл руки, но сунул под струю голову. Потомнапился. Какое, оказывается, счастье обычная водопроводная вода.

– Есть, – пихнула его к столу Вассер.

Кроме давешней надкусанной булки никакой еды там не было.

Может, объявить голодовку протеста, заколебался Дорин, ещене опомнившийся после перенесенного унижения. Нет, Карпенко голодовку объявлятьбы не стал.

– Одно слово – и снова залеплю. Останешься без хлеба, –предупредила Вассер, прежде чем отодрать пластырь.

Он очень старался есть не жадно, но всё же проглотилзачерствевшую булку в три укуса.

– Хорошо проведешь сеанс, получишь вторую, свежую.

Вассер достала из сумки еще одну булку, сунула под нос –понюхать. У Егора от запаха теплого хлеба закружилась голова.

– Будешь работать?

Он кивнул.

Тогда она смахнула со стола крошки, пододвинула рацию. Саманадела ему наушники, всё время держась сзади.

Приемник тоже включила сама.

Минуту спустя в телефонах запищали позывные немецкогоЦентра:

– 7373,7373,7373.

Егор кивнул: есть, мол.

– Отвечай.

– 0009,0009,0009, – отстучал Дорин позывные Карпенки.

А Вассер уже подсовывала ему бумагу – записывать шифрограммуиз Центра.

Выводя карандашом колонки семизначных цифр. Егор мысленнопроговаривал их, пытался запомнить. Сам всё время следил краем глаза: вдруг онарасслабится, наклонится над столом, чтобы лучше видеть, как он пишет. Воткнутьгадюке карандаш в глаз, насколько войдет. И, пока не очухалась от болевогошока, вышибить из нее душу. Не насмерть, конечно, – до потери сознания.

Когда сеанс закончился, Вассер забрала бумажку, дала Егорубулку. Едва сунул в рот последний кусок – опять залепила рот. Тычками погнала ккровати, заставила лечь.

Пристегнула руки, потом ноги.

Сняла пластырь.

Погасила свет.

Вышла.

Егор снова остался в темноте один, на много часов.

И началась жизнь, которую невозможно было назвать жизнью. Вней не было дня и ночи, лишь мрак, перемежаемый редкими вспышкамиэлектрического света – когда узника навещала тюремщица

Время утратило равномерность, оно двигалось рывками.Многочасовое ожидание сливалось в единую бесконечную паузу, где не было ничегокроме скрипа кровати, мысленных разговоров с самим собой да муторныхполуснов-полувидений. Из происшествий – лишь поворот со спины на бок и обратно.

Но стоило ключу заскрежетать в дверной скважине, и мирпреображался. Он наполнялся ослепительным светом и звуками, которые последолгой тишины казались Егору оглушительными. Время, судорожно встрепенувшись,пускалось вскачь, наверстывало упущенное.

Сеансы связи происходили не каждый день. Чаще всего Вассерпросто давала пленнику поесть, попить, оправиться, немного размяться и, непроизнеся ни слова, удалялась. Какие-нибудь четверть часа – и он сноваоставался один, прикованным к своей ненавистной койке.

Поэтому, когда Вассер, накормив его очередной булкой,пододвигала передатчик, у Егора против воли радостно сжималось сердце. Лишниедесять минут света и движения! Новая порция цифр для заучивания – а этоозначало, что будет чем себя занять во время ожидания: повторять текст десятки,сотни раз.

Ну и кроме того, всякий раз, когда радист принимал илиотправлял шифрограмму, ему полагалась премия: кусок колбасы или сыра. В мире, вкотором теперь существовал Дорин, это было очень большое событие.

Говорить с тюремщицей ему воспрещалось. Войдя, она сразу налеплялаему пластырь и снимала его только на время приема пищи. Однажды Егор успелпроизнести тщательно продуманную немецкую фразу: «Послушайте, нельзя такобращаться с людьми, преданными нашему общему делу». В результате остался безеды, на целые сутки.

Вассер открывала рот редко, исключительно во время сеансов:«Позывные. Есть? Принимай. Отправь вот это» – и все Говорила всегда по-русски.Должно быть, считала унтерменша недостойным внимать языку своего Фюрера.

Для нее Егор был не человек, а голая функция: уши, да пальцына ключе. Она же, хотел он того или нет, заняла в кошмаре, из которого теперьсостояла его жизнь, место Главного Персонажа. Даже единственного. Выражение еелица, мимика, интонация – всё имело для него огромное значение. Какой хлеб онапринесла – белый или черный? Что за бутылка у нее в сумке – с кефиром или смолоком? Зачем она посмотрела на рацию – просто так или будет сеанс связи?

Самое противное было то, что Егор понемногу приспосабливалсяк подвальному существованию.

Первым приноровилось брюхо. Желудок научился угадывать времякормежки, и примерно за полчаса до появления Вассер начинал исходить соком.

Потом сориентировались мочевой пузырь и кишечник. Они большене терзали Егора бесплодными позывами, а давали о себе знать сразу после того,как просыпался желудок.

Затекшее тело ждало прихода Вассер, дрожа oт нетерпения:сейчас можно будет расправить руки, сесть, сделать несколько шагов.

Отвратительней всего, что и сердце откликалось на лязг дверирадостной барабанной дробью.

Вот что фашистские сволочи хотят сделать со всеми нами,скрежетал зубами лейтенант. Превратить в голую функцию, в рабочую скотину, всвиней, которые радостно хрюкают перед кормежкой

Я уже не человек, я собака Павлова. Зажигается лампочка, и уменя сразу изо рта текут слюни.