А тот, все повышая голос, продолжал каяться и окончательнозапутал Никанора Ивановича, потому что вдруг стал обращаться к кому-то, кого насцене не было, и за этого отсутствующего сам же себе и отвечал, причем называлсебя то «государем», то «бароном», то «отцом», то «сыном», то на «вы», то на«ты».

Никанор Иванович понял только одно, что помер артист злоюсмертью, прокричав: «Ключи! Ключи мои!» – повалившись после этого на пол, хрипяи осторожно срывая с себя галстух.

Умерев, Куролесов поднялся, отряхнул пыль с фрачных брюк,поклонился, улыбнувшись фальшивой улыбкой, и удалился при жидких аплодисментах.А конферансье заговорил так:

– Мы прослушали с вами в замечательном исполнении СаввыПотаповича «Скупого рыцаря». Этот рыцарь надеялся, что резвые нимфы сбегутся кнему и произойдет еще многое приятное в том же духе. Но, как видите, ничегоэтого не случилось, никакие нимфы не сбежались к нему, и музы ему дань непринесли, и чертогов он никаких не воздвиг, а, наоборот, кончил очень скверно,помер к чертовой матери от удара на своем сундуке с валютой и камнями.Предупреждаю вас, что и с вами случится что-нибудь в этом роде, если только нехуже, ежели вы не сдадите валюту!

Поэзия ли Пушкина произвела такое впечатление илипрозаическая речь конферансье, но только вдруг из зала раздался застенчивыйголос:

– Я сдаю валюту.

– Милости прошу на сцену! – вежливо пригласил конферансье,всматриваясь в темный зал.

И на сцене оказался маленького роста белокурый гражданин,судя по лицу, не брившийся около трех недель.

– Виноват, как ваша фамилия? – осведомился конферансье.

– Канавкин Николай, – застенчиво отозвался появившийся.

– А! Очень приятно, гражданин Канавкин, итак?

– Сдаю, – тихо сказал Канавкин.

– Сколько?

– Тысячу долларов и двадцать золотых десяток.

– Браво! Все, что есть?

Ведущий программу уставился прямо в глаза Канавкину, иНиканору Ивановичу даже показалось, что из этих глаз брызнули лучи,пронизывающие Канавкина насквозь, как бы рентгеновские лучи. В зале пересталидышать.

– Верю! – наконец воскликнул артист и погасил свой взор, –верю! Эти глаза не лгут. Ведь сколько же раз я говорил вам, что основная вашаошибка заключается в том, что вы недооцениваете значения человеческих глаз.Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза – никогда! Вам задают внезапныйвопрос, вы даже не вздрагиваете, в одну секунду овладеваете собой и знаете, чтонужно сказать, чтобы укрыть истину, и весьма убедительно говорите, и ни однаскладка на вашем лице не шевельнется, но, увы, встревоженная вопросом истина содна души на мгновение прыгает в глаза, и все кончено. Она замечена, а выпойманы!

Произнеся, и с большим жаром, эту очень убедительную речь,артист ласково осведомился у Канавкина:

– Где же спрятаны?

– У тетки моей, Пороховниковой, на Пречистенке...

– А! Это... постойте... это у Клавдии Ильиничны, что ли?

– Да.

– Ах да, да, да! Маленький особнячок? Напротив ещепалисадничек? Как же, знаю, знаю! А куда ж вы их там засунули?

– В погребе, в коробке из-под Эйнема...

Артист всплеснул руками.

– Видали вы что-нибудь подобное? – вскричал он огорченно. –Да ведь они ж там заплесневеют, отсыреют! Ну мыслимо ли таким людям доверитьвалюту? А? Чисто как дети, ей-богу!

Канавкин и сам понял, что нагрубил и проштрафился, и повесилсвою хохлатую голову.

– Деньги, – продолжал артист, – должны храниться в госбанке,в специальных сухих и хорошо охраняемых помещениях, а отнюдь не в теткиномпогребе, где их могут, в частности, попортить крысы! Право, стыдно, Канавкин!Ведь вы же взрослый человек.

Канавкин уже не знал, куда и деваться, и только колупалпальцем борт своего пиджачка.

– Ну ладно, – смягчился артист, – кто старое помянет... – Ивдруг добавил неожиданно: – Да, кстати: за одним разом чтобы, чтоб машину зряне гонять... у тетки этой самой ведь тоже есть? А?

Канавкин, никак не ожидавший такого оборота дела, дрогнул, ив театре наступило молчание.

– Э, Канавкин, – укоризненно-ласково сказал конферансье, – ая-то еще похвалил его! На-те, взял да и засбоил ни с того ни с сего! Нелепоэто, Канавкин! Ведь я только что говорил про глаза. Ведь видно, что у теткиесть. Ну, чего вы нас зря терзаете?

– Есть! – залихватски крикнул Канавкин.

– Браво! – крикнул конферансье.

– Браво! – страшно взревел зал.

Когда утихло, конферансье поздравил Канавкина, пожал емуруку, предложил отвезти в город в машине домой, и в этой же машине приказалкому-то в кулисах заехать за теткой и просить ее пожаловать в женский театр напрограмму.

– Да, я хотел спросить, – тетка не говорила, где своипрячет? – осведомился конферансье, любезно предлагая Канавкину папиросу изажженную спичку. Тот, закуривая, усмехнулся как-то тоскливо.

– Верю, верю, – вздохнув, отозвался артист, – эта сквалыгане то что племяннику – черту не скажет этого. Ну, что же, попробуем пробудить вней человеческие чувства. Быть может, еще не все струны сгнили в ееростовщичьей душонке. Всего доброго, Канавкин!

И счастливый Канавкин уехал. Артист осведомился, нет ли ещежелающих сдать валюту, но получил в ответ молчание.

– Чудаки, ей-богу! – пожав плечами, проговорил артист, изанавес скрыл его.

Лампы погасли, некоторое время была тьма, и издалека в нейслышался нервный тенор, который пел:

«Там груды золота лежат и мне они принадлежат!»

Потом откуда-то издалека дважды донесся аплодисмент.

– В женском театре дамочка какая-то сдает, – неожиданнопроговорил рыжий бородатый сосед Никанора Ивановича и, вздохнув, прибавил: –Эх, кабы не гуси мои! У меня, милый человек, бойцовые гуси в Лианозове.Подохнут они, боюсь, без меня. Птица боевая, нежная, она требует ухода... Эх,кабы не гуси! Пушкиным-то меня не удивишь, – и он опять завздыхал.