– Желаете, – промычал он, – землю буду есть, что не брал? АКоровьев – он черт.

Всякому терпенью положен предел, и за столом уже повысилиголос, намекнули Никанору Ивановичу, что ему пора заговорить на человеческомязыке.

Тут комнату с этим самым диваном огласил дикий рев НиканораИвановича, вскочившего с колен:

– Вон он! Вон он за шкафом! Вот ухмыляется! И пенсне его...Держите его! Окропить помещение!

Кровь отлила от лица Никанора Ивановича, он, дрожа, крестилвоздух, метался к двери и обратно, запел какую-то молитву и, наконец, понесполную околесицу.

Стало совершенно ясно, что Никанор Иванович ни к какимразговорам не пригоден. Его вывели, поместили в отдельной комнате, где оннесколько поутих и только молился и всхлипывал.

На Садовую, конечно, съездили и в квартире N 50 побывали. Ноникакого Коровьева там не нашли, и никакого Коровьева никто в доме не знал и невидел. Квартира, занимаемая покойным Берлиозом и уехавшим в Ялту Лиходеевым,была совершенно пуста, и в кабинете мирно висели никем не поврежденныесургучные печати на шкафах. С тем и уехали с Садовой, причем с уехавшими отбылрастерянный и подавленный секретарь домоуправления Пролежнев.

Вечером Никанор Иванович был доставлен в клиникуСтравинского. Там он повел себя настолько беспокойно, что ему пришлось сделатьвпрыскивание по рецепту Стравинского, и лишь после полуночи Никанор Ивановичуснул в 119-й комнате, изредка издавая тяжелое страдальческое мычание. Но чемдалее, тем легче становился его сон. Он перестал ворочаться и стонать, задышаллегко и ровно, и его оставили одного.

Тогда Никанора Ивановича посетило сновидение, в основекоторого, несомненно, были его сегодняшние переживания. Началось с того, чтоНиканору Ивановичу привиделось, будто бы какие-то люди с золотыми трубами вруках подводят его, и очень торжественно, к большим лакированным дверям. У этихдверей спутники сыграли будто бы туш Никанору Ивановичу, а затем гулкий бас снебес весело сказал:

– Добро пожаловать, Никанор Иванович! Сдавайте валюту.

Удивившись крайне, Никанор Иванович увидел над собой черныйгромкоговоритель.

Затем он почему-то очутился в театральном зале, где подзолоченым потолком сияли хрустальные люстры, а на стенах кенкеты. Все было какследует, как в небольшом по размерам, но богатом театре. Имелась сцена,задернутая бархатным занавесом, по темно-вишневому фону усеянным, какзвездочками, изображениями золотых увеличенных десяток, суфлерская будка и дажепублика.

Удивило Никанора Ивановича то, что вся эта публика былаодного пола – мужского, и вся почему-то с бородами. Кроме того, поражало, что втеатральном зале не было стульев, и вся эта публика сидела на полу, великолепнонатертом и скользком.

Конфузясь в новом и большом обществе, Никанор Иванович,помявшись некоторое время, последовал общему примеру и уселся на паркетпо-турецки, примостившись между каким-то рыжим здоровяком-бородачом и другим,бледным и сильно заросшим гражданином. Никто из сидящих не обратил внимания нановоприбывшего зрителя.

Тут послышался мягкий звон колокольчика, свет в зале потух,занавесь разошлась, и обнаружилась освещенная сцена с креслом, столиком, накотором был золотой колокольчик, и с глухим черным бархатным задником.

Из кулис тут вышел артист в смокинге, гладко выбритый ипричесанный на пробор, молодой и с очень приятными чертами лица. Публика в залеоживилась, и все повернулись к сцене. Артист подошел к будке и потер руки.

– Сидите? – спросил он мягким баритоном и улыбнулся залу.

– Сидим, сидим, – хором ответили ему из зала тенора и басы.

– Гм... – заговорил задумчиво артист, – и как вам ненадоест, я не понимаю? Все люди как люди, ходят сейчас по улицам, наслаждаютсявесенним солнцем и теплом, а вы здесь на полу торчите в душном зале! Неужто ужпрограмма такая интересная? Впрочем, что кому нравится, – философски закончилартист.

Затем он переменил и тембр голоса, и интонации и весело извучно объявил:

– Итак, следующим номером нашей программы – Никанор ИвановичБосой, председатель домового комитета и заведующий диетической столовкой.Попросим Никанора Ивановича!

Дружный аплодисмент был ответом артисту. Удивленный НиканорИванович вытаращил глаза, а конферансье, закрывшись рукою от света рампы, нашелего взором среди сидящих и ласково поманил его пальцем на сцену. И НиканорИванович, не помня как, оказался на сцене.

В глаза ему снизу и спереди ударил свет цветных ламп, отчегосразу провалился в темноту зал с публикой.

– Ну-с, Никанор Иванович, покажите нам пример, – задушевнозаговорил молодой артист, – и сдавайте валюту.

Наступила тишина. Никанор Иванович перевел дух и тихозаговорил:

– Богом клянусь, что...

Но не успел он выговорить эти слова, как весь зал разразилсякриками негодования. Никанор Иванович растерялся и умолк.

– Насколько я понял вас, – заговорил ведущий программу, – выхотели поклясться богом, что у вас нет валюты? – и он участливо поглядел наНиканора Ивановича.

– Так точно, нету, – ответил Никанор Иванович.

– Так, – отозвался артист, – а простите за нескромность:откуда же взялись четыреста долларов, обнаруженные в уборной той квартиры,единственным обитателем коей являетесь вы с вашей супругой?

– Волшебные! – явно иронически сказал кто-то в темном зале.

– Так точно, волшебные, – робко ответил Никанор Иванович понеопределенному адресу, не то артисту, не то в темный зал, и пояснил: –Нечистая сила, клетчатый переводчик подбросил.

И опять негодующе взревел зал. Когда же настала тишина,артист сказал:

– Вот какие басни Лафонтена приходится мне выслушивать!Подбросили четыреста долларов! Вот вы: все вы здесь валютчики! Обращаюсь к вамкак к специалистам – мыслимое ли это дело?

– Мы не валютчики, – раздались отдельные обиженные голоса взале, – но дело это немыслимое.

– Целиком присоединяюсь, – твердо сказал артист, – и спрошувас: что могут подбросить?

– Ребенка! – крикнул кто-то из зала.