— Фальшивый потолок в шкафу, — попытался сказать мальчик. —Он у меня занял…

— Черт, но ведь ты же ребенок! У моей дочери был тайныйуголок в буфете. Ты туда, наверное, лазил годами, прятался, подглядывая засестрой.

Пол начал вставать.

— Сядь, сынок, — сказал Роарк. — И не вставай, пока я неполучу еще кое-какие ответы. Я понимаю, почему ты убил отца. Он уже два годанавещал психиатра в Шарлотте. Достаточно, чтобы видеть, что он в том состоянии,когда ему нужна помощь. Между нами и без протокола я тебе скажу, что ты можешьнайти адвоката и отсудить у этого психиатра чертову уйму денег за то, что онэто прохлопал.

— Я их убил, — повторил мальчик.

— Зачем? Это я спрашиваю, зачем ты туда забрался? Зачемзаписал эту ленту? Зачем тебе надо, чтобы мы думали, будто это ты убил их всех?

Мальчика трясло.

— Это я их убил, — повторил он.

— Спокойней, сынок. Тебе холодно?

Пол покачал головой.

— Дай-ка я попробую, — сказал Роарк. — Мой отец все еще жив,и у меня есть дети. Ты хотел защитить имя своего отца.

— Я должен был понять, что это будет, — тихо сказал Пол. —Мелочи, которые он говорил, делал. Злоба, слезы. Я должен был увидеть. Мать исестра тоже должны были, но они не такие… они не были такие…

— Сообразительные, как ты, — закончил Роарк. — Это твоявина, что они убиты, потому что ты умнее и должен был его остановить?

Пол ничего не сказал. Он обхватил себя руками и началраскачиваться в пробивающемся через шторы свете.

— А не его ли это вина, не твоего отца?

— Он был болен. Кто-то должен был ему помочь. Он был хорошиймуж и хороший папа.

— Это уже не моя епархия, — сказал Роарк. — Я толькопопробую, а потом отдам это дело профессионалам. Ты убил только одногочеловека, твоего отца, который убил твою мать и сестру и пытался убить тебя. Зато, что сделал он, ты не отвечаешь. Ты не мог ничего сделать, чтобы егоостановить, потому что никак не мог предсказать, что он совсем обезумеет. Оченьмногие ходят к психиатрам и ведут себя необычно. Я сам годами ходил кпсихиатру, орал на свою семью и вел себя — извини за выражение — как мудак.

Мальчик все качался, ничего не слыша. Роарк видал такиеслучаи. Он встал с кресла, подошел к мальчику и посмотрел на него. Снял курткуи надел ее на дрожащие плечи мальчика, хотя в комнате было тепло и душновато.

— Пойдем, — сказал полисмен, помогая мальчику встать изасовывая магнитофон в карман.

С Полом не было хлопот. Они прошли мимо двух зеленыхмусорных пакетов.

— Я только думал… — начал Пол и оглядел комнату. — Я толькодумал, повторил он, глядя в резкие ирландские черты полисмена и стараясьвыговорить сквозь слезы, — что есть такие вещи… такие вещи, которые должныоставаться…

И полисмен закончил его фразу, обняв мальчика за плечи:

— Скрытыми.

Иные выходят, вырываются, говорят с нею. Иные остаются,прячутся где-то там, в сознании, — как она сама прячется. Жалко, не выходят, —Джейни бы их поубивала. Может, она и тех убьет, кто смеет говорить, вот каксейчас. Может, ЕЕ убьет, — себя? Если посмеют, ежели подберутся поближе, станутопять обижать ее своими словечками. Сожмись в комок, дальше уйди, в себя, всамый темный угол забейся. Жди. Гляди.

"Хреноватенько, Джейни. Плохо сегодня себя вела. Плохо,плохо. А теперь — давай, миленькая, расплачивайся". — И нож, ножичек-то —взад и вперед по запястью.

Джейни не больно, нет. Смотрит, а бороздки ножа — кожудерут, кровь проливают, а боли нет — нетушки, боль — не ей за боль отвечать. Икак вела себя — не жалеет, горько только, что Тейтум, праведница, ее накрыла.

Ну, ясно, узнала Тейтум, она всегда узнает. Все они узнают…время от времени.

Нож выпадает из руки — прямо на пол, а Тейтум не подняла, непрогнулась, что ли, а может — решила, что с нее хватит, наказала — и ладно.

Джейни пялится на платье, новенькое,только-для-воскресной-школы, а в груди уже туго, быстро грудь-то наливается, акровь на зеленом силоне жуть до чего темная. Снежинки падают, с чего это ветерподнялся, несет их, кружит, и летят белые звездочки в разбитое кухонное окно,прямо на подоконник каменный, растресканный, и на черные поленья заднего двора,и мяконько так — оседают на Джейниных туфельках из прессованной черной кожи.

Тина пришла — объявилась. Переминается с ноги на ногу, каклягушонок, что пытается удержаться у кувшинки на листе. Смотрит, как таютснежинки. "Дже-е-йни, ты гля-янь. Правда, хорошенькие? Маме быпонравились, и Бо тоже". Любопытство исчезает быстро — так, как ивозникло. "Давай рисовать? У меня краски новые, целая коробка". Ипотом — ласково, она всегда так, "Давай я с тобой поделюсь?"

Малолетка. Джейни ее презирает, соплячку, ни черта на светене видит, кроме того, чего ей сейчас хочется. Джейни обхватывает себя руками,крепко, туго. Малышка — это уже из новеньких, раздражает, сил нет. Джейнипередергивается от холода, веющего из разбитого окна. Злость снова нарастает.Ей что, заняться нечем, только беспокоиться о ребенке, хнычущем насчетпорисовать?

"Нет, какой бардак, ты только глянь, а ведьвоскресенье, вот-вот гости придут". Бетти морщит от отвращения носик,собирает осколки стекла, выбрасывает в мусорное ведро под раковиной. Срываетодну фиалочку, в комнате — полно растений, на полу — батареи цветочных горшков,куда ни глянь. Срывает — обвинительным жестом. "Это что такое? Новое словов культуре садоводства? Нет, уж это ты прибереги для Хейзел, она у нас такая —вся из себя телевизионная. А я — нет, я на все пойду, чтоб у тебя в комнатебыло чисто". Бетти наклоняется, поднимает одинокий синий тапок, порванныйпиджак, изничтоженный школьный галстук, забрасывает в комод. "Хорошо хоть,ни Бо, ни твоя мать не видят этот разгром". — Пальцем щекочет шею Джейни,подмигивает лукаво. — "Им бы это не понравилось. Ни капельки непонравилось. Так что будем это считать нашим маленьким секретом".

Бетти подхватывает горстью ледяные кубики из перевернутоговедерка, не глядя, через плечо бросает в раковину. "Виски, значит. А ведьсегодня день Господень". Стул с высокой спинкой, лежавший боком на полу,поднимается, придвигается к столу — в самый раз настолько, чтоб не стукнуться окрай. "Нет, им, конечно, наплевать, воскресенье или нет. Время выпить —так и время, а им всегда время выпить". Порыв ледяного воздуха пронзаетзеленое силоновое платье. "Холодно, черт подери".