его молотком, а на вопрос, не знает ли он, для чего на головке шурупа сделана прорезь, уверенно ответит: «Чтобы молоток не соскальзывал!» И только славянин, заметив, что штуковина, которую он присобачил подобным образом, укреплена криво, и осознав, что теперь ее зубами не оторвешь, добавит к вышесказанному что-нибудь вроде: «А, сойдет для сельской местности!» – и отправится отдыхать с чувством выполненного долга.

Тому, кто с этим не согласен, следует повнимательнее присмотреться к миру, который его окружает, и кардинально изменить свое ошибочное мнение.

Взять, к примеру, вероятности. Общеизвестно, что неприятные события случаются с людьми гораздо чаще, чем приятные; сие означает, что вероятность неприятного события выше, чем приятного. Вероятность того, что к власти в том или ином государстве придет человек скромный, честный, добрый, интеллигентный и т. п., предельно близка к нулю, потому что такого человека сожрут в самом начале восхождения на политический Олимп, буквально на первых же шагах. А если не сожрут, то по дороге к вершине он незаметно для себя превратится в такую же сволочь, как и прочие властители.

Вероятность того, что человек, сорвавшийся с балкона девятого этажа, расшибется в лепешку, равна почти ста процентам, а в том, что, сорвавшись с упомянутого балкона, он полетит не вверх, а вниз, можно не сомневаться.

Вероятность того, что обворованный на одном из московских вокзалов чудак из глухой провинции, осматривая тротуар под ногами в глупой надежде отыскать бумажник, который, как ему кажется, он обронил, угодит под колеса какого-нибудь джипа с пьяным бандитом за рулем, значительно выше, чем вероятность найти хотя бы сторублевую купюру.

Но если богатый промышленник вдруг жертвует все свои деньги на благотворительность и удаляется в монастырь замаливать грехи (а проведенная по настоянию взбешенных наследников психиатрическая экспертиза признает его полностью вменяемым); если ребенок, вывалившийся из окна на девятом этаже, с плачем бежит к не заметившей его исчезновения маме, чтобы показать оцарапанную при падении коленку; если провинциальный болван находит-таки посреди людной московской улицы бумажник – не чужой, а свой, случайно потерянный карманником через две минуты после совершения кражи, нетронутый, со всеми деньгами, документами и обратным билетом; если случается еще что-нибудь столь же приятное, сколь и маловероятное, – очевидцы данного происшествия – те, кто оказался в состоянии поверить собственным глазам, – принимаются растерянно лопотать о чуде.

А чуда никакого не было. Просто кому-то выпал счастливый случай – тот самый, один на миллион.

Вообще, если поразмыслить, это чистая статистика: кто чаще испытывает судьбу, тот в конце концов этот счастливый шанс и выигрывает. Другое дело, что людям сплошь и рядом не хватает жизни, чтобы перебрать все варианты, перепробовать все шансы и, пройдя сквозь девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять неудач, стать объектом чуда.

Бедняги, попавшие в зависимость от «однорукого бандита», не являются предметом обсуждения: у них просто кончаются деньги, а затем кончаются и они сами – кончаются, как правило, довольно скверно. Хотя, принимаясь рассуждать о вероятностях и доле побед и поражений, люди малосведущие, как правило, первым делом вспоминают именно о них. Да и сами игроки оправдывают свое пагубное пристрастие примерно так же: дескать, чем больше играешь, тем выше вероятность выигрыша. Нельзя сказать, что все они такие уж законченные кретины; просто надежда – самый сильнодействующий из известных науке наркотиков. Именно она заставляет этих людей закрывать глаза на то простенькое обстоятельство, что любое механическое игровое устройство, не говоря уж об электронном, очень легко запрограммировать так, чтобы оно не выдавало игрокам ни гроша.

Иное дело – игра со смертью. Если ты играешь в нее достаточно долго и при этом настолько хорошо, что дожил до сорока, в один прекрасный день с тобой может произойти все что угодно, вплоть до вознесения живым на небеса. И никаких чудес! Просто, бродя в дремучем лесу вероятностей, ты провалился в щель, по недосмотру оставленную тем шутником (славянского происхождения), который все это здесь нагородил.

Глеб Сиверов так никогда и не узнал, какое маловероятное совпадение множества простых, вполне обыкновенных при отдельном рассмотрении житейских обстоятельств привело его на заваленный мусором пустырь на окраине Нежина, где он устроился под цветущим, буйно разросшимся кустом так называемой махровой сирени.

* * *

Сиреневый куст буйно цвел, распространяя вокруг тяжелый, густой сладкий аромат. Куст был старый, со множеством отходящих от толстого, корявого, черного с прозеленью ствола таких же корявых и черных, разве что чуть менее толстых ветвей. Гроздья имели глубокий, очень богатый бордово-фиолетовый оттенок; из земли вокруг материнского куста пробивалось множество молодых побегов, так что это был уже и не куст, а скорее целая заросль, в которой при сильном желании и некоторой сноровке можно было укрыть хоть взвод солдат.

Куст рос на краю оплывшего, заросшего бурьяном и сорной травой, частично заваленного мусором котлована, на дне которого виднелись бренные останки недостроенного фундамента. Серый растрескавшийся бетон затянуло сухим мхом, кое-где из трещин поднялись молодые деревца. Здесь, на пустыре, как успел заметить Глеб, таких котлованов было несколько: видимо, когда-то на этом месте планировалось построить целый микрорайон. Нежданно-негаданно свалившаяся на буйные головы братьев-славян независимость помешала осуществлению этого проекта – как, впрочем, и многих других проектов, так и оставшихся на бумаге со времен достопамятной горбачевской перестройки.

Между котлованами, среди бурьяна и мусорных куч, тут и там виднелись умирающие от старости плодовые деревья – остатки некогда зеленевших на этом месте садов. Они тоже цвели в меру своих давно истощенных сил; лежа на земле под сиреневым кустом и отмахиваясь от вездесущей мошкары, Глеб отчетливо различал сквозь ароматы цветения другие, менее изысканные запахи. Пахло разлагающимися на солнце объедками, тухлой рыбой, застарелой мочой, подсохшими экскрементами и даже, кажется, падалью – словом, всем, чем может пахнуть на стихийно образовавшейся внутри городской черты свалке.

Лежа на боку посреди всего этого «благоухающего» великолепия, Глеб чувствовал себя крысой – умной, ловкой, проворной, сильной и отважной, угодившей, несмотря на все свои превосходные качества, в мышеловку, откуда невозможно выбраться. На его след еще не напали, но это был вопрос времени. Он знал, что искать его будут изо всех сил и, очень может статься, найдут: два трупа возле милицейской машины плюс вагон чепухи, который уже наверняка нагородил драгоценный Всеволод Витальевич с его богатым не по уму воображением, гарантировали Глебу массу неприятностей с местным законом.

Сиверов перевернулся на спину, подставив лицо утреннему солнышку, и попытался