не является низшим существом? И какой-то призрак женской славы заставляет обладателя пяти миллионов так пасть духом? Победите ваш сплин, Джеффри, и пойдемте обедать!

Он со смехом направился к дверям, и снова его смех показался мне несносным. После его ухода я поддался низменному и недостойному порыву, который уже несколько минут терзал меня. Я сел за письменный стол и написал несколько строк редактору довольно влиятельного журнала, у которого мне раньше доводилось работать. Он знал о моем нынешнем богатстве и о положении в свете, и я был уверен, что он будет рад услужить мне всем, чем сможет. В письме с пометкой «личное и конфиденциальное» содержалась просьба разрешить мне написать для следующего номера анонимную «убийственную» рецензию на роман Мэвис Клэр «Различия».

XVI

Трудно описать то лихорадочное, раздраженное и противоречивое состояние души, в котором я проводил теперь свои дни. Богатство мое не уменьшалось, а настроения стали изменчивыми, как ветер, и я не бывал доволен происходящим вокруг дольше чем пару часов кряду. Я проводил время беспутно, как делают в наши дни многие люди, погрузившиеся в грязь жизни, как лапша в кипяток, только потому, что нравственная грязь тоже вошла в моду и поощряется обществом. Я играл в карты – безрассудно, исключительно по той причине, что в высшем обществе страсть к игре считалась признаком мужественности и твердого характера.

– Ненавижу тех, кто жалеет, что потерял в игре пару фунтов, – сказал мне однажды один из этих титулованных ослов. – Это признак трусливого и подлого нрава.

Руководствуясь этой «новой» моралью и боясь прослыть человеком «трусливым и подлым», я почти каждый вечер играл в баккара и другие разорительные игры, охотно теряя «пару фунтов» – в моем положении это означало несколько сотен – ради случайных выигрышей, делавших моими должниками благородных повес и мошенников голубых кровей. Считается, что «долги чести» следует уплачивать строже и пунктуальнее, чем любые иные, но мне эти карточные долги не вернули до сих пор. Я держал также крупные пари на все, о чем можно было поспорить, и, чтобы не отставать от приятелей в «стиле» и «знании света», посещал низкие дома и позволял полуобнаженным, пропитанным коньяком танцовщицам и вульгарным «артисткам» мюзик-холла вытягивать из меня подарки на тысячи фунтов, ибо подобные посещения именовались «наблюдениями над жизнью» и считались важной частью «джентльменских» развлечений.

О Небо! Какими же скотами были мы все – и я, и мои собутыльники-аристократы! Что за ничтожные, ни на что не годные, бесчувственные негодяи! А между тем нас считали лучшими людьми в стране, и самые прекрасные и благородные дамы Лондона встречали нас в своих домах улыбками и льстивыми словами – нас, от которых веяло пороком, нас, «модных молодых людей», которых трудящийся в поте лица своего ради насущного хлеба честный ремесленник, если бы только узнал нашу жизнь, прогнал бы с презрением, негодуя на то, что таким низким негодяям позволено обременять землю!

Иногда, очень редко, князь Риманес присоединялся к нашим азартным играм и вечеринкам в мюзик-холлах, и я замечал, что он словно «отпускал» себя и делался самым безудержным из нас всех. Однако при всей необузданности поступков он никогда не бывал груб, как мы. В его глубоком мягком смехе слышалась звучная гармония, совершенно не похожая на ослиное ржание, которым мы сопровождали свои «культурные» развлечения. Манеры Лусио не были вульгарны, его неспешные рассуждения о людях и вещах, то остроумные, то саркастические, то серьезные и почти патетические, странно действовали на многих слушателей, и прежде всего на меня самого.

Помню, однажды поздно ночью мы – я, трое молодых сыновей английских пэров и Риманес, – возвращались с какой-то дурацкой попойки и увидели бедно одетую девушку, которая рыдала, ухватившись за железную ограду запертой церкви.

– О, Боже! – восклицала она. – Господи, помоги мне!

Один из моих спутников схватил ее за руку, отпустив непристойную шутку, но тут вмешался князь.

– Оставьте ее в покое! – приказал он сурово. – Пусть она обретет Бога, если сможет!

Девушка испуганно посмотрела на него полными слез глазами, а он положил ей в руку несколько золотых.

Она зарыдала снова, повторяя:

– Да благословит вас Бог! Да благословит вас Бог!

Лусио снял шляпу и стоял в лунном свете с непокрытой головой. Задумчивое выражение лица смягчало его мрачную красоту.

– Благодарю вас! – ответил он просто. – Вы делаете меня своим должником.

Он пошел дальше, и мы последовали за ним, несколько подавленные и притихшие, хотя один из моих приятелей не преминул отпустить дурацкую шутку.

– Дорого же вы заплатили за благословение, Риманес! – сказал он. – Вы дали ей три соверена. Клянусь Юпитером! На вашем месте я получил бы от нее нечто большее, чем благословение.

– Не сомневаюсь! – ответил князь. – Вы заслуживаете гораздо большего и обязательно получите должное! А благословение не принесет вам никакой пользы, оно нужно мне.

Как часто я вспоминал впоследствии этот случай! В то время я был еще глуп и не придал значения случившемуся. Поглощенный самим собой, я не обращал внимания на обстоятельства, которые, как мне казалось, не имели отношения к моей жизни и делам. И во всех беспутствах и так называемых развлечениях меня вечно пожирало беспокойство: я ни от чего не получал удовольствия, за исключением медленно продвигавшегося и почти мучительного ухаживания за леди Сибил.

Она была странной девушкой: отлично понимая мои намерения, делала вид, будто ничего о них не знает. Каждый раз, когда я осмеливался выйти за рамки обычных отношений и придать взгляду или жесту оттенок любовного пыла, она притворялась удивленной. Интересно, отчего некоторым женщинам так нравится лицемерие в любви? Инстинкт всегда подсказывает им, что мужчина влюблен; но если они не загонят лису в нору – или, иначе говоря, не низведут жениха до такого униженного состояния, что одержимый страстью безумец дойдет до готовности отказаться от жизни и даже от того, что выше жизни, от чести, – то их тщеславие не будет удовлетворено.

Но мне ли судить о тщеславии – мне, у кого это воспаленное чувство застилало все, не относящееся к собственному «я»! И все же, при всей болезненной сосредоточенности на себе самом, своем окружении, своем комфорте и положении в свете, у меня оставалось нечто, вскоре сделавшееся для меня пыткой, нечто, вызывающее отчаяние и отвращение. Как ни странно, это был тот триумф, в котором я видел венец своих честолюбивых мечтаний, – моя книга.

Книга, которую я считал гениальным произведением, попав в поток пересудов и критики, обернулась своего рода литературным чудовищем, повсеместно преследовавшим меня днем и ночью. Набранные