ко лбу. Я претендую на ум не меньше, чем на золото, и иногда во время моих скитаний мне выпадала немалая честь: меня принимали за бедняка! Вам же этого не дано: вы и богаты, и выглядите, как богач!

– А вы сами знаете, как вы выглядите? – перебил я его вдруг. – Вы говорите, будто богатство написано у меня на лице. А знаете ли вы, что выражают все ваши взгляды и жесты?

– Понятия не имею, – ответил он, улыбаясь.

– Презрение ко всем нам! Безмерное презрение – даже ко мне, кого вы называете другом. По правде говоря, Лусио, бывают времена, когда, несмотря на нашу дружбу, мне кажется, что вы меня презираете. У вас незаурядный характер в соединении с редкими талантами; однако не следует ожидать, что все люди будут столь же равнодушны к страстям, как вы.

Он бросил на меня быстрый испытующий взгляд.

– Ожидать? – повторил он. – Друг мой, я ничего не жду от людей. Наоборот, все, кого я знаю, ждут чего-то от меня, и обычно это получают. Что касается презрения к вам, то я ведь ясно выразил свое восхищение вами. Ваш быстрый успех в обществе и слава просто изумительны.

– Слава? – с горечью повторил я. – Но как она мне досталась? И чего она стоит?

– Дело не в этом, – возразил он с легкой улыбкой. – Как, должно быть, тяжело вам страдать от этих подагрических угрызений совести, Джеффри! Конечно, в наши дни любая слава недорого стоит, ведь это не Слава прежних времен – сильная, несуетная и исполненная старосветского достоинства, а просто крикливая шумная известность. Но все же ваша слава, какой бы она ни была, совершенно законна с коммерческой точки зрения. А разве кто-то смотрит на нее с другой? Никто не трудится бескорыстно в нынешнем веке. Каким бы чистым ни казался поступок, в основе его всегда лежит эгоизм. Примите это за аксиому, и вы увидите, что нет ничего проще и честнее, чем тот способ, которым вы добились славы. Вы не подкупили правдивую британскую прессу – это невозможно, она безупречна и исповедует самые благородные принципы. Ни одна английская газета не примет у вас чек за публикацию статьи или заметки. Ни одна! – Глаза его весело блеснули, и он продолжал: – Нет, безнадежно испорчена только иностранная пресса – так утверждает британская. Добродетельный Джон Булль ошеломленно наблюдает, как газетчики, доведенные до крайности нищетой, готовы превозносить или низвергать кого-то ради небольшой прибавки к жалованью. Слава Богу, сам он не нанимает таких журналистов; его корреспонденты – олицетворение порядочности. Они будут стоически выживать на фунт в неделю, вместо того чтобы взять десять за случайную работу, чтобы «угодить другу». Знаете, Джеффри, кто в Судный день одним из первых вознесется на небо вместе со святыми под трубные звуки?

Я покачал головой, раздосадованный и удивленный.

– Все британские – а не иностранные! – издатели и журналисты! – с видом благочестивого восторга объявил Лусио. – А почему? Потому, что они добры, справедливы и беспристрастны! Их иноземным собратьям, разумеется, предстоит вечная пляска в аду. Но англичане будут шагать по золотым улицам, распевая «Аллилуйя»! Уверяю вас, я смотрю на британскую журналистику как на самый благородный пример неподкупности во всем мире. По части добродетелей с ней может соперничать только духовенство, как воплощение трех евангельских заповедей: добровольной бедности, целомудрия и послушания!

В его глазах светилась такая ирония, что этот свет можно было принять за отблески стали.

– Утешьтесь, Джеффри, – продолжал он, – ваша слава завоевана заслуженно. Вы всего лишь с моей помощью сблизились с критиком, который пишет примерно в двадцати газетах и имеет влияние на других, сочиняющих еще для двадцати. Этот критик, будучи, как все они, существом благородным, пестует некое общество для вспоможения нуждающимся литераторам – благородный замысел! Я подписываюсь на эту благотворительность и жертвую пятьсот фунтов. Тронутый моей щедростью – и в особенности тем, что я не спрашиваю о дальнейшей судьбе этих денег, – Мак-Винг делает мне небольшое одолжение. Редакторы газет, в которых он сотрудничает, считают его человеком мудрым и остроумным. Ни о благотворительности, ни о чеке они ничего не слышали – им и не нужно слышать. Вот в чем состоит это вполне разумное деловое соглашение, и только такой любитель аналитических самоистязаний, как вы, станет возвращаться к такому пустяку повторно.

– Если бы Мак-Винг восхищался моей книгой в согласии со своей совестью… – начал я.

– А почему вы думаете, что он поступает иначе? – спросил Лусио. – Лично мне кажется, что он абсолютно искренний и честный человек, который верит во все, что говорит и пишет. Если бы он счел ваше произведение недостойным похвал, то вернул бы мне чек на пятьсот фунтов или разорвал бы его в порыве благородного презрения! – И, откинувшись на спинку кресла, он расхохотался так, что слезы выступили у него на глазах.

Мне же было не до смеха: я был слишком утомлен и подавлен. Тяжелое чувство отчаяния переполняло мое сердце: я сознавал, что исчезли надежды, окрылявшие меня в дни бедности, надежды обрести подлинную славу, которую нельзя приобрести ни деньгами, ни влиянием. Похвалы прессы не могли мне ее дать. Мэвис Клэр, трудившаяся ради пропитания, достигла такой славы, а я, несмотря на свои миллионы, ее не имел. Как глуп я был, задумав купить славу! Мне еще предстояло узнать, что все лучшее, величайшее, чистейшее и ценнейшее в жизни не имеет рыночной цены и что Божий дар не продается.

Недели через две после выхода моей книги мы с Лусио были приняты при дворе. Нас представил видный военный, связанный с ближайшим окружением королевской семьи. Это был блестящий прием, но, без сомнения, самым главным его участником оказался князь Риманес. Он производил величественное и завораживающее впечатление в придворном костюме из черного бархата со стальными украшениями. Это платье чрезвычайно эффектно подчеркивало его красоту. Мне нравилось, как я выгляжу в установленном этикетом костюме, но лишь до тех пор, пока не увидел князя; тут моему тщеславию был нанесен решительный удар, и я понял, что служил лишь фоном, на котором мой друг превосходил меня. Однако я ни в коей мере не завидовал ему, а, напротив, всячески выражал ему свое восхищение.

Лусио, казалось, был удивлен.

– Мой дорогой мальчик, это все низкопоклонство, притворство и вздор, – сказал он. – Взгляните на это, – и он вытащил из ножен свою короткую придворную шпагу. – Этот хлипкий клинок совершенно бесполезен, это просто эмблема давно почившего рыцарства. В старые времена, если мужчина оскорблял вас или вашу возлюбленную, острие закаленной толедской стали разило негодяя – вот так! – И он