крупными жирными буквами лживые рекламные объявления, рассыпанные повсюду моим издателем, встречали меня с оскорбительной назойливостью в любой раскрытой наугад газете. А похвалы рецензентов! Преувеличенные, нелепые, мошеннические, они воплощали в себе самую суть того, что называют рекламой! Боже, как это было противно, как гадко!

Каждый льстивый эпитет вызывал у меня отвращение. Однажды, взяв в руки известный журнал и увидев пространную статью за подписью Дэвида Мак-Винга о «необычайной, блестящей и многообещающей книге», где меня сравнивали с Эсхилом и Шекспиром, вместе взятыми, я почувствовал желание избить этого ученейшего и продажного шотландца до полусмерти. Авторы хвалебных статей вторили друг другу: меня именовали «современным гением», «надеждой грядущего поколения», мой роман – «книгой месяца», а меня – самым великим, самым остроумным, самым разносторонним писакой, который когда-либо сделал честь пузырьку чернил, воспользовавшись им!

Конечно, я понимал, что пятьсот фунтов, пожертвованных Мак-Вингу на его загадочную «благотворительность», так обострили его зрение, что он заметил мою засиявшую на литературном небосклоне звезду раньше, чем кто-либо другой. Другие послушно последовали за ним, ибо, хотя пресса – по крайней мере, английская – и неподкупна, владельцы газет чутки к высокой плате за рекламу.

Более того, когда мистер Мак-Винг в характерной пророческой манере объявил меня своим «открытием», несколько других джентльменов-литераторов написали обо мне весьма эффектные статьи и прислали мне экземпляры газет, обведя свои опусы. Поняв намек, я выразил им благодарность и пригласил на ужин. Они явились и пировали по-королевски со мной и Риманесом. Один из них даже посвятил мне впоследствии оду. По окончании пира мы отправили двух изрядно перебравших шампанского «пророков» по домам в сопровождении Амиэля, чтобы тот присмотрел за ними и помог им найти собственные двери.

После этого рекламная кампания пошла еще бойчее: весь Лондон заговорил обо мне; город-чудовище на все лады обсуждал меня и мой роман. Аристократы подписывались на передвижные библиотеки, а эти замечательные учреждения приобрели всего пару сотен экземпляров книги и заставляли подписчиков ждать по пять-шесть недель, пока тем не надоедало и они не забывали о своих заказах.

Однако, если не считать этих библиотек, в целом публика меня не приняла.

Судя по пылкой газетной критике, можно было предположить, что «порядочные люди» прочли мое «замечательное» сочинение. Однако это впечатление было обманчиво. Обо мне судачили как о «знаменитом миллионере», но к моей литературной славе свет был равнодушен. Повсюду меня встречали вопросом: «Говорят, вы написали роман? Что за странная фантазия пришла вам в голову!» Затем собеседник обычно объявлял со смехом: «Я не читал, у меня совсем нет времени. Надо будет спросить в библиотеке». Разумеется, многие и не думали спрашивать, полагая это излишним, и я, чье состояние в сочетании с мощным влиянием Риманеса породило поток благожелательной критики, обнаружил, что значительная часть общества вообще не читает критических статей.

А потому и моя анонимная рецензия на книгу Мэвис Клэр, появившаяся в известном журнале, никак не повлияла на популярность этой писательницы. Это была пустая трата времени: все продолжали считать талант романистки необычайным явлением, жадно проглатывая и восхищаясь ее книгами. Ее роман расходился тысячами экземпляров, несмотря на отсутствие благосклонной критики или заметной рекламы. Никто и не догадывался, что я написал статью, которая, как я готов теперь признать, жестоко и бессмысленно искажала суть ее творчества, – никто, кроме Лусио. Номер журнала, где появилась статья, лежал во всех клубах и библиотеках, и князь, случайно пролистав его, сразу же наткнулся на мою рецензию.

– Это вы написали! – объявил он, пристально на меня глядя. – Должно быть, статья послужила вам большим облегчением!

Я ничего не ответил.

Он молча прочел мой опус, потом отложил журнал и снова посмотрел на меня испытующе.

– Есть тип людей, – сказал он, – устроенных так, что если бы старая глупая легенда о Ноевом ковчеге была бы правдой и они оказались бы в тех обстоятельствах, то застрелили бы голубя, несущего оливковую ветвь, едва он показался бы над гладью вод. Вы относитесь к этому типу, Джеффри.

– Я не понимаю оснований для этого сравнения, – пробормотал я.

– Не понимаете? Скажите, что дурного сделала вам Мэвис Клэр? Положения в обществе вы и она добились по-разному. Вы миллионер, она – труженица, и ее средства к существованию зависят от литературного успеха. Но вы, продолжая купаться в роскоши, делаете все возможное, чтобы лишить ее хлеба насущного. Разве это делает вам честь? Она завоевала славу своим умом и энергией, и даже если вам не нравится ее книга, зачем оскорблять ее лично, как вы это делаете в статье? Вы ведь ее не знаете; вы никогда ее не видели…

– Я ненавижу женщин-писательниц! – выпалил я.

– Отчего же? Из-за их независимости? Вам хотелось бы, чтобы все они были рабами мужской похоти или комфорта? Мой дорогой Джеффри, вы говорите неразумные вещи. Если вы признаетесь, что завидуете известности этой дамы, то вашу злобу еще можно будет понять, ибо ревность способна убить ближнего и кинжалом, и пером.

Я молчал.

– Книга действительно так убога, как вы ее представили? – спросил он наконец.

– Полагаю, что у кого-то она вызовет восхищение, но я не принадлежу к их числу.

Это была ложь, и Лусио, разумеется, понимал, что это была ложь. Сочинение Мэвис Клэр возбудило во мне страшную зависть, а то, что леди Сибил прочитала ее книгу раньше, чем даже подумала взглянуть на мою, усилило горечь моих чувств.

– Что ж, – сказал наконец Лусио с улыбкой, закрывая мой памфлет. – Единственное, что я могу сказать, Джеффри: все это нисколько не заденет Мэвис Клэр. Вы промахнулись, друг мой! Ее читатели скажут просто: «Позор!» – и продолжат покупать ее книги как ни в чем не бывало. А что касается самой Мэвис Клэр, то у нее легкий характер и она только посмеется над вашим опусом. Вам следует как-нибудь повидаться с ней.

– Я не хочу ее видеть.

– Возможно, и не хотите. Но вряд ли вам удастся избежать этого в Уиллоусмир-корте.

– Не обязательно знать всех в округе, – процедил я надменно.

Лусио громко рассмеялся.

– Как хорошо вы распоряжаетесь своим состоянием, Джеффри! – сказал он. – Для бедолаги с Граб-стрит, которому еще недавно соверен казался целым состоянием, вы прекрасно переменились и начали следовать моде нашего времени! Больше всего меня поражают люди, которые кичатся богатством перед лицом своих собратьев и ведут себя так, словно могут подкупить саму смерть и за деньги приобрести благосклонность Создателя. Какая великолепная наглость, какая неподражаемая гордость! Что касается меня самого, то, несмотря на богатство, я устроен так странно, что не могу, так сказать, носить банкноты приклеенными