— Может, она ему нравилась?

— Как она может нравиться, если это…

Тут она вдруг замолчала, словно какая-то мысль вдруг пришлаей в голову.

Юра Латышев молчал, давая ей прийти в себя.

— Юр, а что здесь было раньше?

— Раньше — это когда?

— Раньше — до того, как построили этот дом? Он же не такойстарый, как наш, да?

— Видимо, нет, не такой.

— Значит, тут что-то должно было быть до него. Что тут было?

Он улыбнулся, и в темноте она услышала, что он улыбнулся.

— Я ее знаю, — сказал он весело, — меня тогда здесь не было.Надо у бабушки вашей спросить или у Клавдии.

— Извините. Я забыла, что вы…

«Она забыла, что я никто? Она забыла, что я садовник,телохранитель, водитель и мусорщик, как в одноименном концептуальном кино провозвышенных людей? Она забыла, что это не я вырос в бабушкином доме, а онасама? Она забыла, что я… просто прислуга?»

— Какая странная фотография. Очень странная.

— Почему? Обыкновенная фотография времен Первой мировойвойны.

Анфиса взяла у него фонарь, подошла и посветила в упор.

— Юра, — сказала она сердито. — Вы, как все, ей-богу!Смотрите и видите только то, что хотите видеть! Какой еще Первой мировойвойны?! Поглядите внимательно!

Он взглянул — просто потому, что она его об этом просила.Что там можно высмотреть и при чем тут фотография?!

Человек на фотографии был в фуражке и шинели, нафабренныеусики лихо закручены вверх. Глаза, густо подведенные щедрым ретушером, казалисьочень яркими на бледном лице. Фон был расплывчатый и какой-то не слишкомпонятный, не разберешь. Погоны тоже были не очень отчетливые, и Юра Латышевпридвинул поближе, чтобы рассмотреть.

Вот черт побери!..

— Ну что? — спросила Анфиса и покосилась на него. Егоподбородок почти лежал у нее на плече. — Увидели?

Он увидел, но… как-то не поверил своим глазам, что ли.

Изображенный на фотографии человек был в фашистской форме.

— А это, часом, не наш сосед, Юра? Может, он служил немцам?

— Нет, — сказал он сердито и сунул нос почти в стекло. — Еенадо отсюда забрать. Посмотреть. Странно…

Он приподнял портрет и заглянул за него. Приподнял ещечуть-чуть и снял с гвоздя. Осталось квадратное темное пятно и несколькоколыхающихся, как водоросли, нитей мягкой домашней паутины. Юра еще посмотрелна фотографию и сунул ее за ремень, на спину, как пистолет в кино.

Анфиса проводила фотографию глазами. Юра одернул свитер.

— А почему вы думаете, что это не наш сосед?

— Анфиса, во-первых, если бы он и служил, вряд ли стал этимгордиться и вывешивать себя на стену. Предателей родины нигде не жалуют, а внашей стране особенно. И потом, ну сколько лет было соседу? Ну, лет шестьдесятпять от силы. Человеку на фотографии… сколько? Сорок пять — сорок восемь. Войнакончилась шестьдесят лет назад. Считайте.

Можно было и не считать, на самом деле.

— А вдруг это его отец?

— Немецкий офицер — отец Петра Мартыновича?!

— А может, он разведчик.

— Так, — сказал Юра. — Давайте посмотрим, что вы хотели тутпосмотреть, и вернемся домой. Мне здесь не нравится.

— Вы боитесь? — томным голосом американской дурочки из киноосведомилась Анфиса.

Она обожала американское кино и никогда не могла взять втолк, откуда в нем берутся такие идиотки — героини?! Зачем сценаристывыдумывают их такими дурочками?!

Если в американском кино действует маньяк, значит, героиненепременно приспичит среди ночи прогуливаться по парку, хотя по телевизору ирадио день и ночь говорят о кошмарных преступлениях, которые этот самый маньякуже совершил!

Если в американском кино действует мерзавец, значит, героиневзбредет в голову непременно полюбить его чистой любовью, выйти за него замуж,перевести на него все состояние ее папочки и смирно ждать, пока он не подстроитловушку с целью засадить ее в тюрьму, сумасшедший дом или на электрическийстул.

Если в американском кино действует бравый полицейский,который спасает героиню от двух предыдущих категорий негодяев и строгим голосомприказывает ей не покидать укрытия, значит, в разгар перестрелки ее непременнопонесет выяснить, отчего это так мяукает кошка. В результате выяснений онанепременно попадет в ловушку, ее возьмут в заложницы, будут бить и унижать дотех пор, пока полицейский не спохватится и не вызволит ее — ценой ужасныхпотерь.

Анфиса искренне считала, что после таких вот «разумныхдействий» любой разумный мужчина вместо поцелуя наградит любимую пинком подзад, и, собственно, именно этим пинком, а не поцелуем, фильм и должензакончиться.

А что?.. Находка. Финальные титры на фоне женской задницы сотпечатком мужского ботинка — это фурор. Впрочем, вряд ли прогрессивная женскаяобщественность это допустит.

— Я не боюсь, но эта фотография… странная. Нам нужно срочновыяснить, что здесь было до войны. Нам нужно срочно выяснить, откуда у него наруке воск и почему дверь была открыта, когда вы приехали с бабушкой! Вот чтонам нужно.

— И «пионеры», — не слушая ее, продолжал Юра, — которыхвидела Клавдия. Что это за ребята и откуда они взялись? Зачем они приходили?

— Ну, если он учитель истории, может, он репетиторствомподрабатывал!

— Вот это нам и нужно выяснить.

— Посветите мне! — приказала Анфиса. — Давайте по порядку,одно за другим.

Она подошла к белевшей в темноте кровати, наклонилась истала рассматривать. Юра вздохнул. Сколько раз все это было в прошлой жизни —осмотр места происшествия, протокол, эксперты!.. Все повторяется на следующемвитке, только чуть-чуть по-другому.

Нет, не так. Совсем по-другому.

— Юр, а свет точно нельзя зажечь?

— Лучше пока не зажигать.

— Тогда светите, светите мне!

Он поднял фонарь над ее плечом и нацелил его на постель.

— Что вы хотите здесь увидеть?

— Капли воска. Я хочу понять, есть ли воск на постели.

— Вряд ли он лежал в кровати со свечой в руке.

— Очень смешно, — сердито сказала Анфиса. — А то я без васне понимаю, что вряд ли! Только воск откуда-то взялся!