– Еще бы не тяжелые, – Кудияров криво усмехнулся. – Пищикаприговорили к расстрелу, и приговор был приведен в исполнение.

– Григорий Всеволодович, тут или путаница, или мистикакакая-то. Мы, вероятно, говорим о разных людях. Никакого Пищика я не знаю. Есличеловека расстреляли в ЧК, вряд ли он мог после этого оказаться у меня вбольнице. Осипова помню. Ужасная история, впрочем, вполне в духе времени.Бандиты напали ночью на беззащитного старика, пырнули ножом в живот, отнялимешок сухарей.

В дверь постучали.

– Откройте, – сказал Кудияров, опять лег, накрылся с головойпледом.

Горничная принесла кипяток. Михаил Владимирович ополоснулзаварной чайник, насыпал сушеную ромашку.

– Вы никогда не лезли в политику и правильно делали, –донесся до него слабый голос чекиста, – но сейчас вы вляпались в оченьсерьезную историю. Есаул Пищик деникинский связной. Он шел в московскоеотделение Национального центра. Но на конспиративной квартире нарвался назасаду.

Михаил Владимирович накрыл чайник полотенцем, сел в кресло,закурил папиросу.

– Что же вы мучаете себя, Григорий Всеволодович? Вам сейчасплохо, живот болит, вы бы полежали тихо, молча, с закрытыми глазами. Скоровернется Петя, процедуры предстоят неприятные. Отдохните пока. Все равно отразговора мало толку. Вы пытаетесь что-то мне сказать, но внятно и связноговорить не можете. Еще бы, при такой боли голова работает скверно, мыслипутаются.

– Да, мне тяжело говорить, вы правы. Тем более тяжело, чтовы не желаете понять всю серьезность вашего положения. Вы и ваша дочь виновны вукрывательстве опаснейшего преступника, злейшего врага советской власти. Васобоих полагается расстрелять. Пока об этом известно только мне и Петьке. Яготов гарантировать вам жизнь и свободу, но с одним условием. Вы дадите мне вашэликсир.

«Вот оно что, – подумал профессор, – странно, как я сразу недогадался. Нет, я знал, конечно, ради чего меня так обхаживали, кормили икрой,но трудно было представить, что у этого хитрого ворюги в голове такая детскаябелиберда. Эликсир ему подавай, сию минуту, в готовом виде! Выпьет и обернетсядобрым молодцем лет восемнадцати, без единого седого волоса, без радикулита,геморроя, хронического панкреатита».

– Григорий Всеволодович, ну вы же взрослый, образованныйчеловек. Выпейте-ка ромашки и успокойтесь. Нет у меня никакого эликсира. Еговообще нет и быть не может. Это миф, мечта, звук пустой.

В дверь опять постучали. Вернулся Петя. Под мышкой он держалкружку Эсмарха. За спиной у него стояла хмурая белесая барышня в краснойкосынке. Петя представил ее.

– Товарищ Бочкова, медицинская сестра.

Михаил Владимирович облегченно вздохнул про себя. Разговороткладывался по крайней мере часа на два.

Москва, 2007

Петр Борисович Кольт с завистью смотрел, как легко летаюткостлявые стариковские пальцы по клавиатуре компьютера, как заполняют экранстрочки. Вот уже минут сорок Агапкин писал что-то, без передышки, не отрываяглаз от экрана, рук от клавиатуры.

Кольт успел выпить две чашки кофе, выкурить три сигареты,поговорить по телефону, почесать лысое пятнистое пузо Адама, который былсегодня как-то особенно нежен с Петром Борисовичем, терся ушами об его ногу,поскуливал, тявкал, требуя внимания, ласки, даже пытался играть.

– Вот и поиграй, кинь ему мячик, – сказал старик, неповорачивая головы, – ему скучно, тебе тоже. Развлекайте друг друга, а мнедайте дописать страницу.

Кольт послушно взял потертый теннисный мяч, швырнул его вугол. Пес, виляя хвостом, тяжело заковылял, долго не мог прихватить мяч зубами,помогал себе лапой, нетерпеливо рычал и тряс ушами.

– Объясни, наконец, что все-таки ты пишешь? – спросил Кольт.

– Отстань. Я уже сказал тебе. Расшифровку рабочих тетрадейВуду-Шамбальской экспедиции. Не мешай. Возьми мячик у Адама, иначе он тебеобслюнявит штаны, придется переодеваться. Запасных у тебя тут нет, а мои натебя не налезут.

– Скажи, почему этой чертовой расшифровкой надо заниматьсяименно сейчас, при мне? Кажется, у тебя довольно свободного времени. Я, междупрочим, спешу, я устал, день был сумасшедший.

– Вот и отдохни.

– Отдыхать я предпочитаю дома.

– Ну, тогда отправляйся домой. Я тебя не держу.

Кольт хотел разозлиться, но не мог, не было сил.

– Ладно. Дописывай свою страницу.

– Ты успокоился? – Агапкин оторвался наконец от компьютера.– Ты потихоньку приходишь в себя? Я очень рад. Еще минут десять, и я отвечу навсе твои вопросы.

– А почему сразу нельзя?

– Потому что ты, когда приезжаешь, первые полчасаневменяемый. Ты вроде бы сидишь в кресле, а все продолжаешь перебирать лапками.Крысиные бега. Вот твоя жизнь. Я не могу с тобой разговаривать, у меня передглазами твоя физиономия мелькает, мелькает, я устаю и теряю мысль. Сойди сдорожки, отдышись.

Мокрый мячик в очередной раз отлетел в угол, но Адаму игранадоела. Он бухнулся на ковер, громко вздохнул и оставил Петра Борисовича впокое. Кольт закрыл глаза и незаметно задремал в кресле.

Старик называл его жизнь крысиными бегами.

«Ты перебираешь лапками. Ты обгоняешь очередного конкурента,зарабатываешь очки. Цифры на твоих банковских счетах растут, а у тебя одышка,пошаливает сердце, в почках камни. Тебе тоскливо, тебе страшно. Тебе кажется,что смерть неотвратима. На самом деле ты боишься не ее. Ты боишься встретиться ссамим собой, по ту сторону, тебе будет стыдно самому себе посмотреть в глаза».

Старик давно перешагнул свой срок и видел многое с тойстороны, в обратной перспективе. Мертвые были для него живы. Не все, лишьнекоторые. Точно так же, как некоторые живые умирали раньше смерти ипревращались в тени. То и другое он считал результатом личного выбора. В егополутемной комнате время уже не казалось бессмысленной беспощадной стихией,которая все обращает в прах. Время наполнялось глубоким смыслом, удивительнымиисториями, таинственными переплетениями судеб.

Сопение Адама, мерный шорох компьютерных клавиш убаюкалиПетра Борисовича. Наверное, он мог бы так проспать до утра. Только здесь, средикниг, кактусов, курящихся ароматических пирамидок, наедине со стариком и чернымпуделем, Кольт позволял себе сойти с дорожки. Лицо его разглаживалось,смягчалось, сердце не отсчитывало потерянные навсегда секунды вместе снаручными часами, а спокойно билось в своем собственном ритме. Даже сон сталсниться какой-то цветной.