– Вы, братцы, часом, не на заповеди замахнулись? – В кабинете появляется новое лицо. – Я Ноткер, очень приятно. Всем доброе утро!

Густая шевелюра с мерцающей сединой, решительная геометрия подбородка, холеные руки, дорогой костюм. На гербе этого рыцаря могли бы быть слова «Светскость и прагматизм». Даже странно, что именно такой человек, показательно чуждый всему потустороннему, руководит супернатуральным отделом.

– Я доказывал Лантуре, что цельность жизненного пути – это поэтическая фикция. А если о какой-то цельности и можно говорить, то только потому, что человеческая жизнь коротка, а память избирательна. Увлечения и грешки юности вычеркиваются как незрелые. Их даже суд, если что, в расчет не примет. Как и старческие причуды. Степенные привычки средних лет – вот основа наших представлений о себе. Но опять-таки: основа не самая цельная. Я вот стал бы открещиваться от того, что говорил лет десять назад, хотя и был тогда лучшим человеком, чем сейчас. А представьте, если бы мы жили лет по двести? Да за это время в моей шкуре сменилось бы десять разных людей.

– А тут и представлять не нужно, – оживляется Ноткер. – Я как раз закончил свой отзыв на монографию о волшебнике Мерлине. Бессмертен он или нет – это еще вопрос, и отвечать на него, скорее всего, будут уже наши потомки. Но и нынешний его возраст впечатляет! Ему не меньше пятисот лет. За этот срок Мерлин даже имен несколько сменил. Что уж говорить о его убеждениях! При нем Камелот побывал диктатурой рыцарства, меритократией и парламентской республикой. Потом волшебник взялся за преображение умов: так появился социал-друидизм. Может, это и было прекрасное учение, но началась Великая Резня, и стало не до прекрасного. Потом была гонка за философским камнем, и Мерлин принялся за очередное Великое делание. Чем это окончилось, мы все знаем. В общем, волшебник жил так долго, что увидел, как его достижения обратились в прах. Все до единого. Камелот так и не стал домом искупленного человечества. Ничего странного, что после всех этих лет жертвенности и служения он впал в кромешный нигилизм, а наши лозунги про отжившую мораль и «сверхчеловека» только подлили масла в огонь. Мерлин и так поглядывал на человечество извне, а тут мы сами дали имя его исключительности, исключенности из братства людей, а заодно расписались в том, что с большинством можно не церемониться. Вот мы и получили Мерлина наших дней, которого считают самым опасным преступником современности. Когда он начал убивать ради своих экспериментов, газеты объявили о кровавом безумии Мерлина. А сам волшебник называл это типичным кризисом четырехсотлетнего возраста. Леннокс, а вы что думаете?

– Думаю, нам повезло, что мы не бессмертны!

На самом деле вопрос застал меня врасплох. Я задумался о том, каким и сам был несколько лет назад. С каким восторгом принимал посвящение в рыцари! И как мы с однокурсниками все время в чем-то клялись. А человеку, уличенному в компромиссе, избегали пожимать руку. Да что там, тогдашний Джуд Леннокс едва ли высоко отозвался бы обо мне теперешнем. Может, Альпин с Ноткером и правы. Но думаю, это все равно не повод развенчивать «куртуазную блажь», будь она хоть сто раз изобретением трубадуров. Альпину и Ноткеру она, может, уже и без надобности, а молодому коллеге – еще послужит.

– Не слушайте их, Лантура. Да, человеческая природа ненадежна и редко отвечает идеальным требованиям. Но с каких пор неизбежность поражения стала поводом сдаваться? Кроме скрижалей и надгробий есть еще каменные плиты с девизом рыцарей Круглого Стола.

– Джуд Леннокс, адвокат иллюзий, – качает головой Ноткер, при этом улыбаясь.

Но потом улыбка исчезает с его лица.

– Господа. Нам известно уже о двух умерших красавицах в Лэ. Возможно, погибших больше. Пока счет идет на единицы, в наших силах предотвратить повторение Анерленго. Лантура, вы уже рассказали столичному специалисту о проделанной работе?

– Нет еще. Идея была не совсем моя… Это Кент предложил для начала выявить не источник нынешнего проклятия, а хотя бы тех, на ком оно лежит. В общем, после смерти Марии Тэлькасы мы, естественно, проверили всех, с кем она была близка. Удалось узнать, что она общалась кое с кем из анерленгского списка. Что касается ее связей в Лэ, то ничего перспективного мы не нашли. Тогда мы и решили действовать шире. Объявили о приеме анкет на конкурс красоты. Дали объявление в газеты, запустили рекламу не телевидении. Естественно, по-настоящему проводить конкурс никто не собирался. Но мы надеялись, что среди соискательниц будут и те, кто нас интересует. В итоге нас завалили письмами, и мы до сих пор их изучаем, но пока это ни к чему не привело.

– Как это ни к чему? – вскидывается Альпин. – Ты разве уже не переспал с тремя претендентками?

– Так вот… – Лантура краснеет. – Ни к чему не привело… Хотя да, я сам встречался с некоторыми… Чтобы проверить…

Альпин хлопает напарника по плечу:

– Ничего, издержки ремесла, понимаю. Если хотя бы три красавицы в городе могут спать спокойно, зная, что они под личной защитой федерального рыцаря, это уже хорошо. Главное, чтобы они не узнали друг о друге.

По лицу юноши видно, что он ненадолго выбыл из обсуждения в качестве основного оратора. Я прихожу ему на выручку:

– Идея с конкурсом красоты вообще-то недурна. Изъян у нее только один. Все обреченные были красавицами, да. Но не все же красавицы обречены. Наш профессор в Академии любил повторять, что когда сталкиваешься с волшебством, то, что представляется субстанцией дела, может оказаться акциденцией, признаком случайным и не составляющим главного.

– Как в том деле о единорогах, да? – Альпин хмурится. – Полиция искала сексуального маньяка, который одержим девственницами. А насильнику не нужна была их девственность. Он просто как мог спасал единорогов.

– Да, вроде того. Первое, что бросается в глаза, – это красота убиенных. Но мы должны искать что-то помимо красоты. Что-то, чего мы пока не видим.

– Может быть, скоро увидим, – говорит Ноткер. – Лора Камеда, художница-самоубийца из отеля «Монсальват», оставила нам зацепку. Портрет одной особы. Взгляните сами.

Рыцари расступаются, пропуская начальника отдела вглубь комнаты. Только сейчас я замечаю, что к дальней стене прислонена деревянная рама, на которую натянут холст. Картина повернута к нам изнанкой, потому я и не приметил ее раньше. Ноткер берется за края и подносит портрет ко мне.

Огромные глаза цвета бутылочного стекла. Смотрят прямо в тебя. Ярко-рыжие космы заполонили все пространство вокруг тонкого белого лица. Мазки грубые, шершавые. А поперек полотна брошены брызги той же краски, которой написаны волосы, но на несколько тонов светлее. Веснушки. Кажется, что тут Лора не старалась, а просто махнула кистью перед картиной как придется, даже не касаясь полотна, – поэтому веснушки угодили и на лицо, и на приоткрытые губы, и даже на волосы. Вообще видно, что художнице было не жаль пренебречь реализмом ради живого и пронзительного впечатления, преувеличенного, но оттого еще более правдивого.

– Мы знаем, кто натурщица?