Почему-то, когда хотят сделать комплимент скрипачу, говорят,что скрипка в его руках поет как живая. Мне всегда было непонятно, чтоконкретно они имеют в виду. Поет как живая – кто? Если как птица, то совсем непохоже. А если как женщина, то вы меня извините, не всякая женщина хорошо поет.А если у нее слуха вообще нету? Люди, сами того не сознавая, отпускают артистувесьма сомнительные комплименты. Говорили бы, что поет как живая МонсератКабалье или там Елена Образцова (это бабуля вечно их слушает по радио и потелевизору смотрит концерты), так боятся, наверное, фамилии называть. Иной ведьтак сыграет, что Монсерат Кабалье за сравнение может и в суд подать… Но к Сонемоя ирония не относится, и я даже попросил было что-нибудь сыграть, но Сонянаотрез отказалась. Впрочем, я не очень настаивал. Я провел пальцами по темномулакированному дереву, и вдруг мне показалось, что скрипка и вправду отвечаетмне, как будто живая. Что-то со мной не то, кажется, я теряю голову…

В общем, мы так увлеклись скрипкой, что курица безнадежносгорела, но мы все равно ее съели с большим аппетитом.

За едой мы по-прежнему болтали обо всем понемногу. Нас никтоне беспокоил. Никто не звонил ни в дверь, ни по телефону. Соня развеселилась,серые глаза ее блестели, и я вдруг заметил, какая она хорошенькая.

Часов в девять я вспомнил, что должен был идти к Околевичу ичто хорошо бы хоть позвонить ему и извиниться, что подвел с работой. Телефон уСони был довольно новый, кнопочный, там такой шпенечек, который регулирует силузвонка. То есть громкий звонок или тихий. Так вот, когда я посмотрел во времяразговора с Околевичем на трубку, то регулятор стоял в положении «Off», то есть«Выключено».

Она вообще отключила звонок. Зачем? Чтобы никто небеспокоил? Но чем таким важным мы с ней занимались, что нас нельзя былобеспокоить…

Я вспомнил, как неохотно шла Соня отвечать по телефону, а впрошлый раз она просто испугалась и говорила с тем, кто звонил, оченьнапряженно. Но мало ли какая у нее причина! Наверное, поссорилась со своимпарнем и не хочет с ним разговаривать.

Околевич давно уже повесил трубку, а я стоял, задумавшись, ина душе было тревожно.

– Что это ты в темноте? – спросила неслышно подошедшаяСоня.

– Не зажигай лампу! – очнулся я от раздумий. – Ялюблю сидеть в темноте, а ты?

– Раньше любила… – вздохнула Соня, – в детстве я любиласмотреть из темной комнаты на окна дома напротив. Из-за штор и светильниковокна казались разноцветными, и мне думалось, что там, за окнами, у людейсовершенно другая жизнь – значительная и таинственная. А если занавески быличуть приподняты и удавалось разглядеть совершенно обычный шкаф с книгами иликомнатный цветок, то все равно мне казалось, что книги в этом шкафу совершенноособенные, каких ни у кого нет. А цветок – не обычный какой-нибудь фикус, аудивительное волшебное растение, привезенное с берегов далекой Амазонкихозяином квартиры – капитаном дальнего плавания. А ты о чем думал в темноте?

Раньше в темноте я думал о многом, но теперь все тогдашниемысли вылетели у меня из головы, потому что я решал в уме сложную проблему:могу я Соню поцеловать и как она к этому отнесется? И вот пока я колебался,потому что боялся, что Соня обидится, она почувствовала неловкость и включиласвет. Сам виноват, нечего было рассусоливать!

Я шел по улицам и думал о странной девушке со страннойскрипкой. Девушка мне нравилась – та, что сидела напротив меня за столом ивесело смеялась моим шуткам. Так она совершенно не напоминала ту запуганнуюпичугу, что встретилась мне в филармонии.

Мы распрощались по-дружески, Соня сказала, что сама мнепозвонит, когда будет свободна. Она очень загружена сейчас – репетиции,концерты в филармонии и капелле, а еще она подрабатывает в ансамбле. И нужномного заниматься – через четыре месяца будет конкурс скрипачей имени Вивальди,и Соня собирается в нем участвовать. А там очень высокие требования.

На мое предложение встречать ее после поздних концертов онаотвечала отрицательно. Хотя из ее болтовни за ужином я сделал вывод, что никогопостоянного у нее сейчас нет. Как-то все непонятно.

Но если разобраться, то ведь и я не совсем тот, за кого себявыдаю. То есть я Соне ни в чем не наврал, только старался умалчивать. И всевремя уклонялся от ответа на вопрос, что же я делал в филармонии. Сказать мнебыло нечего, потому что насчет дворника Соня бы не поверила. Ни разу в ееболтовне не проскользнула фамилия Марианны Ковалевой и Анны, как там ее, –той девушки, что жила и умерла якобы от инсульта в том доме, где живет знакомаяНадежды Николаевны. Кстати, что-то ее давно не слышно. Мы с ней, так сказать,поделили сферы деятельности. Она направилась к своей знакомой, а я – вфилармонию. И вот не знаю, как там Надежда Николаевна, а я не достиг врасследовании больших успехов. Разумеется, можно было бы аккуратненькопорасспросить Соню, не знает ли она Анну и Марианну, но даже если она и была сними незнакома, наверняка слышала об их смерти. Мои расспросы могут еенасторожить, к тому же мне совершенно не хотелось рассказывать, что меняподозревают в убийстве. И вообще ни к чему впутывать Соню в сомнительнуюисторию.

Скрипка пела низким грудным голосом, женственным,чувственным, полным трагической страсти, горького надрыва. Глубокая низкая нотазвучала, казалось, бесконечно долго и вдруг сменилась огненным виртуознымпассажем, техничным и продуманным.

Человек, слушавший запись, внезапно вздрогнул. Впервые с техпор, как он узнал эту музыку, она показалась ему лживой, неискренней… Неужелион ошибся в ней? Неужели все жертвы, которые он принес ей, были напрасны? Нет,его преданность не может быть отвергнута. Она оценит ее… Ведь он так многосделал для нее, для ее славы…

Мучительная боль забилась в висках, расползлась облаком вголове, заполнила череп, прибывая как мутная вода в наводнение. Мутная, злая,пульсирующая боль, и звуки скрипки только усиливали ее, мучили, изводили…

Неужели все бессмысленно, никому не нужно?

Он хотел уже выключить магнитофон – впервые за все времявыключить, не дождавшись конца записи, – но музыка сама стихла, сменившисьмертвым шуршанием магнитофонной ленты. Мертвым шуршанием… Мертвым…

Может быть, и сам он уже мертв? Слушает мертвую музыку,записанную бездушным механизмом, любуется мертвыми чертами плоского фотоснимка,вместо того чтобы увидеть живое лицо, услышать живые звуки…

Он потер пальцами мучительно ноющие виски. Больвыплескивалась за пределы его черепа, она переполняла квартиру, звала егонаружу, на улицу…

Ему хотелось, как это было уже не раз, быстро идти поулицам, с виду бесцельно, но на самом деле преследуя вполне определенную цель,одну и ту же цель, всегда одну и ту же.

Сколько раз он ходил так по городу, всегда оказываясь в томже самом месте…

Он сам не заметил, как оделся и вышел, и с удивлением понял,что давно уже шагает по той самой улице. Какая-то женщина шарахнулась от негокак от зачумленного. Что такое? Что с ним? Нельзя так привлекать к себевнимание – это опасно, это недопустимо в его положении, ведь он должен сделатьеще так много…