– Дерево? Какое дерево?

– Ну – дерево, мало ли, какие они бывают, деревья. У деревьев же рук-ног нет. Ну вот он и хочет, чтоб я был дерево – всегда хотел. – Он шмыгнул. – С детства хотел, когда еще я родился – мать рассказывала, еще когда мне год от роду был, говорил ей – хочу, чтоб он был дерево. Ну, и когда было мне года два, взял и отрубил мне одну ногу. Только одну – с кем-то, говорят, там советовался, мол, если сразу обе, опасно, умереть может, кровопотеря. Ну и отрубил одну. А через год другую.

Холодея, я стоял, не зная, что сказать.

– А потом?

– А что потом, если б и руки потом отрубил, все время ухаживать бы пришлось, работа все-таки, а у него свои дела, и у матери тоже… Ну, в общем, оставили мне до поры до времени руки, коляску эту потом сделали, чтоб, значит, как-то передвигаться мог, сам себя обслуживать. А остальное – потом, чтоб, когда уже окрепну, отрубить все остальное и высадить в открытый грунт, чтоб дерево к тому времени уже большое, здоровое было, не засохло. – Парень, осклабившись, вновь шмыгнул. – Я к тому времени уже большой был, на коляске ездить приучился, руки подкачал – покрути вот так все время, попробуй – просто так к себе не подпускал, так он год назад ночью в питье мне что-то подмешал – очнулся, а руки нет. Опять ему кто-то посоветовал – постепенно надо. Так мне тогда и сказал – годик еще поживешь с одной рукой, а потом – все, отрублю ее и все – деревом буду. В саду, у порога тебя высажу. Не жмись, говорит, не забуду, буду поливать, удобрений подкину, ветки, листья на тебе вырастут – в общем, все будет как надо. Как с самого начала задумано.

Обесчувствленно я слушал его.

– А мать?

– А что – мать… Мать отца боится. А может, любит – кто их разберет. Сначала просила его, уговаривала, а потом мне как-то говорит – может, сынок, так и вправду будет лучше? Смотри, деревья, они какие красивые – зеленые, шелестят. Отец, он же, может, знает, что делает. – Резко он вдруг оскалился. – Отец, он-то точно знает, что делает, еще со вчерашнего дня замечаю, как топор тайком достал, точит – все, дошло, конец приходит. Вот и сбежал я.

– Сбежал? А раньше-то чего? Чего дожидался?

– Да я и бегал, еще когда с обеими руками был – бегал, но на тележке этой чертовой куда далеко сбежишь – схватили. В деревне же отец, считай, староста, все с ним заодно. Ловили. Да и некуда особо бежать. Ну, то есть, я так раньше думал. А потом случайно узнал – разговор случайно подслушал – есть куда бежать. – Глаза парня загорелись.

– Куда?

Подкрутив колесо, парень вплотную подъехал ко мне.

– Поклянись – никому не скажешь.

– Клянусь.

Парень облизнул губы.

– Из разговоров я узнал – милях в двадцати отсюда, у реки, мельница есть. И живет там русалка. Ну, то есть не просто живет, а на мельнице муку мелет, ну и на это живет. И все ей зерно на мельницу везут, а сама она – добрая, и… – на глаза парня навернулись слезы, – и такая, такая… Не могу сказать. Самая лучшая она.

– И ты решил – к ней?

– И решил – к ней. Пусть двадцать миль, пусть хоть сто, доеду к ней, спасусь, пусть тележка развалится, на одной руке доползу, зубами за коряги цепляться буду – а доползу, все равно здесь мне не жить. А догонят, кого смогу, порешу, а потом сам зарежусь.

Мгновенье я смотрел на него, на его сжатые скулы, на блестевшие глаза.

– Двадцать миль?

– Не знаю точно, говорят…

– Дорогу знаешь?

– Знаю. По этой дороге, что вбок идет, потом через лес, никуда не сворачивая, потом под гору, а там и мельница. Не та, на которую наши зерно возят – там материн свояк, никаких русалок, а дальняя – туда они не ходят, и отец не ходит – отчего-то боятся они ее. Вот я и хочу к ней. – Глаза парня вновь лихорадочно заблестели. – Спасет она меня. Она – такая… Ну и я для нее – все сделаю, я ей пригожусь.

– Понятно. – Думая о задании, о чертовом магазине, думая обо всей этой дурацкой, гадской жизни, мысленно прикидывая, сколько времени займет пеший крюк в сорок миль или в сорок километров – все это было не важно, уже на все решившись, зайдя сзади, взявшись за обод над спинкой тележки парня, я подтолкнул ее вперед. – Я тебя довезу. Руку побережешь, отдохнешь хотя бы.

Оглядываясь на меня, выворачивая голову, парень дергался, ловил мой взгляд.

– А если нагонят?

– Пристрелю, – ровно сказал я. – Любого пристрелю, и отца твоего пристрелю, извини, и остальных, если покажутся. Надо будет, все село пристрелю. Патронов хватит.

– Ну, тогда другое дело. – Приободрившись, парень хлопнул рукой по ободу колеса. – Тогда, может, еще поживем, как думаешь, может, еще поживем, значит. Только ты кати осторожней, колеса разболтались давно, на ладан дышат. Отлетит хоть одно – что делать будешь?

– На руках тебя отнесу, – сказал я. – Не беспокойся, дотянем. А насчет коляски тоже не беспокойся – на мельнице наверняка разный слесарный инструмент есть, посмотрю, детальки переберу – починим.

– Ну, если так… – успокаиваясь, парень, казалось, расслабился, расслабил то, что у него осталось от тела, в кресле. – Тогда я, может, и посплю немного – веришь, три ночи не спал, сторожил, как бы отец ночью с топором не подобрался. Он ведь, гнида, уже знал, что я от него ни еды, ни питья никакого не приму, чтоб не опоил, как тогда – во сне, со всей силы топором бы руку отрубил – и все. – Он неожиданно визгливо, как в истерике, трясясь, захохотал. – И дерево. Усну я, – продышавшись, просительно сказал он мне. – А ты кати. Только осторожно кати. Ладно?

– Ладно, – сказал я. – Спи, отдыхай.

Ровно, стараясь не дергать, равномерно распределяя вес на оба колеса тележки, легко навалившись, я катил тележку с парнем по относительно ровной дороге. Дыхание парня выровнялось, пробормотав что-то и совсем тихо, ровно задышав, он и вправду быстро заснул. Осторожно катя коляску, время от времени оглядываясь – нет ли в самом деле погони, – аккуратно огибая камни на дороге и дотянувшиеся до тропы древесные корни, часа два или три я шел через туман. Туман слегка рассеялся, через краткое время – может, полчаса, начался, как парень и обещал, лес, тропа, как ни странно, стала даже ровнее. Катя коляску, слушая скрип колес и песка под ними, слушая ровное дыханье парня, я думал, как это уже, кажется, случалось со мной сегодня, сразу обо всем. О войне. О Лике. О маме. Об отце. О войне. О проклятой, мерзкой, гадкой войне. О том, что будет правильно – выполнить задание, довезти в этот кабак, как было обещано, чертовы платья и потом, получив вожделенный план, продолжать путь ради Вотана, ради поединка и победы – или спасти этого парня, отвезти его к его, наверно, мифической русалке или, по крайней мере, к каким-то добрым, сердечным людям, которые, возможно, живут на мельнице – и сдохнуть на обратном пути, натолкнувшись на деревенскую засаду или на каких-нибудь еще вооруженных уродов и уйти окончательно из жизни, имея в активе одну единственную спасенную жизнь. Я думал и не находил ответа. Ладно, думал, я. Двадцать или не двадцать миль, и бог знает, что в этих местах вы зовете милею, может, по-вашему миля – это двести метров, но так или иначе к этой русалке довезу я тебя. Не дам я гадам всяким отрубить тебе руку. А вдруг она и вправду русалка. Не зря же шептались так о ней ироды эти.