С этими словами проводник опустил окно в коридор и началпринимать от носильщика багаж Пуаро.

Пуаро позабавили виноватые нотки в голосе проводника.Наверняка ему пообещали хорошие чаевые, если он больше никого не впустит вкупе. Однако даже самые щедрые чаевые бессильны помочь, если речь идет оприказе директора компании.

Закинув чемоданы на полку, проводник вынырнул из купе:

– Все в порядке, мсье. Ваше место седьмое, верхняя полка.Через минуту поезд отправляется. – Он кинулся в конец коридора.

Пуаро вернулся в купе.

– Где это видано, чтобы проводник сам втаскивал багаж! –заметил он весело. – Сказать – не поверят!

Попутчик улыбнулся. Он, судя по всему, справился сраздражением, видно, решил, что следует отнестись к этой неприятностифилософски.

– Поезд, как ни странно, набит до отказа, – сказал он.

Раздался свисток дежурного, потом долгий тоскливыйпаровозный гудок. Мужчины вышли в коридор.

На перроне прокричали:

– En voiture!

– Поехали, – сказал Маккуин.

Но они не тронулись с места. Свисток раздался вновь.

– Слушайте, сэр, – сказал вдруг молодой человек, – может, выхотите ехать на нижней полке – знаете ли, удобнее и все такое… Пожалуйста, мнесовершенно все равно, где ехать.

«Приятный молодой человек», – подумал Пуаро.

– Нет, нет, что вы, – запротестовал он, – мне бы не хотелосьвас стеснять…

– Право, мне совершенно…

– Но мне неловко…

Последовал обмен любезностями.

– Я проведу здесь всего одну ночь, – объяснил Пуаро. – ВБелграде…

– Понятно. Вы сходите в Белграде?

– Не совсем так. Видите ли…

Вагон дернуло. Мужчины повернулись к окну – стали смотреть,как мимо них проплывает длинный, залитый огнями перрон.

«Восточный экспресс» отправился в трехдневное путешествие поЕвропе.

На другой день Эркюль Пуаро явился в вагон-ресторан к обедус небольшим опозданием. Встал он рано, завтракал чуть не в полном одиночестве,потом все утро изучал записи по делу, из-за которого его вызвали в Лондон.Своего спутника он почти не видел.

Мсье Бук – он уже сидел за столиком – приветственно помахалрукой, приглашая своего друга занять место напротив него. Вскоре Пуаро понял,за какой стол он попал, – его обслуживали первым и подавали самые лакомыеблюда. Еда тут, надо сказать, была удивительно хороша.

Мсье Бук позволил себе отвлечь внимание от трапезы лишьтогда, когда они перешли к нежному сливочному сыру. Мсье Бук был уже на тойстадии насыщения, когда тянет философствовать.

– Будь у меня талант Бальзака, – вздохнул он, – я быобязательно описал вот это! – И он обвел рукой ресторан.

– Неплохая мысль, – сказал Пуаро.

– Вы со мной согласны? Кажется, такого в литературе еще небыло. А между тем в этом есть своя романтика, друг мой. Посмотрите – вокруг наслюди всех классов, всех национальностей, всех возрастов. В течение трех днейэти совершенно чужие друг другу люди неразлучны – они спят, едят под однойкрышей. Проходит три дня, они расстаются с тем, чтобы никогда больше невстретиться, и каждый идет своим путем.

– Однако, – сказал Пуаро, – представьте какой-нибудьнесчастный случай…

– Избави бог, мой друг…

– Я понимаю, что, с вашей точки зрения, это было бы весьманежелательно. И все же давайте хоть на минуту представим себе такуювозможность. Предположим, что всех людей, собравшихся здесь, объединила, ну,скажем, к примеру, смерть.

– Не хотите ли еще вина? – предложил мсье Бук и поспешноразлил вино по бокалам. – Вы мрачно настроены, мой друг. Наверное, виноватопищеварение.

– Вы правы в одном, – согласился Пуаро, – мой желудок малоприспособлен к сирийской кухне.

Он отхлебнул вина. Откинулся на спинку стула и задумчивоокинул взглядом вагон. В ресторане сидели тринадцать человек, и, как верноподметил мсье Бук, здесь были представители самых разных классов инациональностей. Пуаро внимательно их разглядывал.

За столом напротив сидели трое мужчин. Ресторанный официантс присущим ему безошибочным чутьем распознал мужчин, путешествующих в одиночку,и собрал их за один столик. Смуглый верзила итальянец смачно ковырял в зубах.Напротив него сидел тощий прилизанный англичанин с брюзгливым невозмутимымлицом типичного слуги из хорошего дома. Рядом с англичанином развалилсяогромный американец в пестром пиджаке – скорее всего коммивояжер.

– В нашем деле главное – размах, – говорил он зычнымгнусавым голосом.

Итальянец, вытащив изо рта зубочистку, размахивал ею.

– Ваша правда. И я то же говорю, – сказал он.

Англичанин поглядел в окно и откашлялся. Пуаро перевелвзгляд в глубь вагона. За маленьким столиком сидела прямая как палка, наредкость уродливая старуха. Однако уродство ее было странного характера – оноскорее завораживало и притягивало, чем отталкивало. Ее шею обвивали в несколькорядов нити очень крупного жемчуга, причем, как ни трудно было в это поверить,настоящего. Пальцы ее были унизаны кольцами. На плечи накинута соболья шуба.Элегантный бархатный ток никак не красил желтое жабье лицо.

Спокойно и вежливо, но в то же время властно онаразговаривала с официантом:

– Будьте добры, позаботьтесь, чтобы мне в купе поставилибутылку минеральной воды и большой стакан апельсинового сока. И распорядитесь,чтобы к ужину приготовили цыпленка – никакого соуса не нужно – и отварную рыбу.

Официант почтительно заверил ее, что все будет исполнено.Она милостиво кивнула ему и встала. Взгляд ее на мгновение остановился на Пуарои с подлинно аристократической небрежностью скользнул по нему.

– Это княгиня Драгомирова, – шепнул ему мсье Бук, – онарусская. Ее муж еще до революции перевел все свои капиталы за границу.Баснословно богата. Настоящая космополитка.

Пуаро кивнул. Он был наслышан о княгине Драгомировой.

– Незаурядный характер, – сказал мсье Бук. – Страшна каксмертный грех, но умеет себя поставить. Вы согласны?

Пуаро был согласен.

За другим столиком, побольше, сидели Мэри Дебенхэм и еще двеженщины. Высокая, средних лет особа в клетчатой блузе и твидовой юбке, сжелтыми выцветшими волосами, собранными на затылке в большой узел, – прическаэта совершенно не шла к ее очкам и длинному добродушному лицу, в котором былочто-то овечье, – внимательно слушала третью женщину, толстую пожилую американкус симпатичным лицом. Та медленно и заунывно рассказывала что-то, неостанавливаясь даже, чтобы перевести дух: