Дама побледнела, заткнула ладонями уши, но божественныйголос наполнил собою купе, да что купе — заслушавшись, притих весь вагон.

Обворожительную мелодию Доницетти прервал третий звонок,особенно длинный и заливистый.

В дверь заглянул кондуктор:

— Господ провожающих прошу немедленно выйти,отправляемся. Сударь, пора! — коснулся он локтя чудесного певца.

Тот кинулся к Рыбникову:

— Уступите билет! Даю сто рублей! Тут драма разбитогосердца! Пятьсот!

— Не смейте уступать ему билет! — закричала дама.

— Не могу-с, — твёрдо ответил штабс-капитанартисту. — Рад бы, но безотлагательная казённая надобность.

Кондуктор утянул обливающегося слезами Астралова в коридор.

Поезд тронулся. С перрона донёсся отчаянный крик:

— Ликуша! Я руки на себя наложу! Прости!

— Никогда! — выкрикнула раскрасневшаяся пассажиркаи вышвырнула великолепный букет в окно, засыпав весь столик алыми лепестками.

Обессиленно упала на бархатное сиденье, закрыла лицопальчиками и разрыдалась.

— Вы благородный человек, — сказала она,всхлипывая. — Отказались от денег! Я так вам признательна! Выпрыгнула бы вокошко, честное слово!

Рыбников пробурчал:

— Пятьсот рублей деньги большущие. Я в треть столько неполучаю, даже со столовыми и разъездными. Но служба. Начальство опозданий непрощает…

— Пятьсот рублей давал, фигляр! — не слушала егодама. — Перед публикой красовался! А в жизни — мелочный человек, экономист, —это слово она произнесла с безграничным презрением, даже всхлипыватьперестала. — Живёт не по средствам!

Заинтересовавшись логическим противоречием, содержавшимся вэтой реплике, Василий Александрович спросил:

— Виноват-с, недопонял. Так он экономен или живёт не посредствам?

— Средства у него огромные, да только он по ним неживёт! — объяснила спутница, уже не плача, а озабоченно разглядывая взеркальце слегка покрасневший носик. Мазнула пуховкой, поправила золотистуюпрядку у лба. — В прошлом году получил почти сто тысяч, а прожили едваполовину. Всё «на чёрный день» откладывает!

Тут она окончательно успокоилась, перевела взгляд на соседаи церемонно представилась:

— Гликерия Романовна Лидина.

Назвался и штабс-капитан.

— Очень приятно, — улыбнулась ему дама. — Ядолжна объяснить, раз уж вы оказались свидетелем этой безобразной сцены. Жоржобожает устраивать спектакли, особенно при зрителях!

— Он что, вправду артист?

Гликерия Романовна недоверчиво похлопала чуть не дюймовымиресницами:

— Как? Вы не знаете Астралова? Тенор Астралов-Лидин.Его имя на всех афишах!

— Не до театров, — равнодушно пожал плечамиРыбников. — Некогда, знаете, по операм расхаживать. И средства непозволяют. Жалованье мизерное, пособие по ранению задерживают, а жизнь вПетербурге кусается. Извозчики по семидесяти копеек за пустяковую поездкудерут…

Лидина не слушала, да больше на него и не смотрела.

— Мы два года женаты! — сказала она, словнообращаясь не к своему прозаическому соседу, а к более достойной, сочувственновнимающей аудитории. — Ах, как я была влюблена! Теперь-то я понимаю, чтоне в него, а в голос. Какой у него голос! Стоит ему запеть, и я таю, он можетвить из меня верёвки. И ведь знает это, негодяй! Видели, как он давеча запел,подлый манипулятор? Хорошо звонок помешал, а то у меня уже головокружениеначалось!

— Красивый господин, — позевывая призналштабс-капитан. — Должно быть, насчёт клубнички не дурак. Из-за того идрама?

— Мне и раньше рассказывали! — сверкнула глазамиГликерия Романовна. — В театральном мире доброжелателей хватает. Но я неверила. А тут собственными глазами! И где! В моей гостиной! И с кем? Со старойкокоткой Котурновой! Ноги моей больше не будет в этой осквернённой квартире! Ив Петербурге тоже!

— Стало быть, в Москву перебираетесь, —резюмировал штабс-капитан. По тону было ясно, что ему не терпится закончитьпустой разговор и уткнуться в газету.

— Да, у нас в Москве тоже квартира, на Остоженке. Жоржиногда берет на зиму ангажемент в Большом.

Здесь Рыбников спрятался-таки за «Вечернюю Россию», и дамабыла вынуждена умолкнуть. Нервно развернула «Русское Вече», пробежала глазамистатью на первой странице, отшвырнула, пробормотав:

— Боже, какая пошлость! Раздетая, на дороге — ужасно!Неужто совсем-совсем раздетая? Кто же это «графиня Эн»? Вика Олсуфьева? НеллиВоронцова? Ах, неважно!

За окном тянулись дачи, рощицы, унылые огороды.Штабс-капитан увлечённо шелестел газетой.

Лидина вздохнула раз, другой. Молчание было ей в тягость.

— Что это вы читаете с таким интересом? — невыдержала она наконец.

— Да вот, списки офицеров, погибших за царя и отечествов морской баталии близ острова Цусима. Получено через европейские телеграфныеагентства, из японских источников. Так сказать, скрижали скорби. Обещаютпродолжение в последующих номерах. Смотрю, нет ли кого из боевыхтоварищей. — И Василий Александрович с выражением, вкусно стал читатьвслух. — «На броненосце „Князь Кутузов-Смоленский“: младший флагманконтр-адмирал Леонтьев, командир корабля капитан первого ранга Эндлунг,казначей эскадры статский советник Зюкин, старший офицер капитан второго рангафон Швальбе…»

— Ах, перестаньте! — всплеснула ручкой ГликерияРомановна. — Не хочу слушать! И когда только закончится эта ужасная война!

— Скоро. Коварный враг будет разгромлен христолюбивымвоинством, — пообещал Рыбников, откладывая газету и доставая какую-токнижку, в чтение которой он немедленно погрузился с ещё большейсосредоточенностью.

Дама близоруко сощурилась, чтобы разглядеть заголовок, нокнига была обернута коричневой бумагой.

Поезд заскрежетал тормозами, останавливаясь.

— Колпино? — удивилась Лидина. — Странно,курьерский никогда здесь не останавливается.

Рыбников высунулся из окна, окликнул дежурного:

— Почему стоим?

— Да вот, господин офицер, надобно пропустить вперёдлитерный, со срочным военным грузом.