Таких мелочей было неимоверное количество. В старые добрыевремена, когда я еще работала приходящей горничной, можно было услышатьвсяческие пересуды и сплетни о Вере Донован. Их семью в пятидесятых обслуживаломножество людей, но обычно громче всех поносила Веру какая-нибудь сопливаядевчонка, нанятая на полставки, а потом погоревшая на какой-то мелочи, потомучто забыла об одной и той же веши три раза подряд. И она еще смела тараторитькаждому встречному-поперечному, что Вера подлая, грубая старая крыса, да к томуже еще и ненормальная. Возможно, Вера и была сумасшедшей, а может быть, и нет,но я скажу вам одну вещь — она никогда никого ни к чему не принуждала. Я личнотак думаю: тот, кто помнит, кто с кем спит в «мыльных операх», которыми наспичкают вечерами по телевизору, может запомнить, что посуду нужно мыть толькопастой «Спик энд Спэн», а коврики следует класть подобающим образом.

Так, ну а теперь о простынях. В данном случае ошибаться быловообще нельзя. Простыни нужно было вешать очень аккуратно, используя на каждуюровно шесть прищепок. Только шесть, и ни в коем случае не четыре. А если уж тыумудрилась уронить простыню в грязь, то не было никакой нужды ждать трехпредупреждений. Бельевые веревки были натянуты во дворе как раз под окномспальни Веры Донован. Год за годом она подходила к этому окну и кричала мне:

«Так, а теперь шесть прищепок, Долорес! Помни об этом!Шесть, а не четыре! Я считаю, у меня до сих пор отличное зрение!» Она…

Что, милочка?

Глупости, Энди, оставь ее в покое. Это очень естественныйвопрос, но ни у одного мужчины в мире не достаточно мозгов, чтобы задать его.

Я отвечу тебе, Нэнси Бэннистер из Кеннебанка, штат Мэн — да,у Веры была сушилка. Отличная, большая сушилка, но нам запрещалось сушить в нейпростыни, если только синоптики не предсказывали проливные дожди в течение пятидней. «У порядочных людей на кровати должны лежать простыни, высушенные наулице, — говорила Вера, — потому что они приятно пахнут. От ветра, на которомони полощутся во время сушки, они вбирают столько свежести, что только отодного этого будут сниться приятные сны».

Вера во многом заблуждалась и городила чепуху, но только нео запахе свежести, исходящем от простынь; в этом я согласна с ней на все сто.Каждый может унюхать разницу между простыней, засунутой в сушилку, и простыней,которую хорошенько потрепал южный ветер. Но сколько было зимних дней, когдатемпература опускалась до десяти градусов, а сильный сырой ветер дул с востока,прямо с Атлантики. В такие дни я с удовольствием отказалась бы от этого запаха.Развешивать белье в такой собачий холод — просто пытка. Невозможно понять этого,пока сама не попробуешь, а уж попытавшись один раз, никогда не забудешь.

Когда несешь корзинку с бельем и выходишь на улицу, отпростынь валит пар, верхние простыни такие теплые, что ты даже подумаешь (еслиникогда не делала этого прежде): «О, все на так уж и плохо». Но к тому времени,когда ты повесишь первую простыню, да еще на шесть прищепок, парок исчезает.Простыни все еще влажные, но теперь они уже холодные, очень. И пальцы у тебятоже мокрые и тоже холодные. Но ты вешаешь следующую простыню, и следующую,пальцы у тебя краснеют, деревенеют, их движение замедляется, плечи начинаютболеть, а рот, в котором зажаты прищепки, чтобы освободить руки, которым нужнохорошо развесить эти проклятые простыни, начинает сводить судорога, но самоеужасное — это, конечно, пальцы. Если бы они просто онемели, все было быпо-другому. Ты почти желаешь этого. Но пальцы сначала краснеют и, если простыньдостаточно много, то становятся бледно-лилового цвета, как лепесткитаинственной лилии. К окончанию всей процедуры руки в полном смысле этого словапревращаются в клешни. Однако самое ужасное, что ты знаешь, что случится, когдаты наконец-то вернешься в дом с пустой корзинкой и с ощущением жара, сжигающеготвои руки.

Сначала пальцы начинает покапывать, потом в местах ихсоединения с ладонью появляется пульсация — однако чувство это настолькоглубокое, что скорее напоминает плач, чем простую пульсацию; как бы мнехотелось объяснить тебе так, чтобы ты понял, Энди, но я не смогу. Похоже, НэнсиБэннистер понимает, хотя и не совсем, потому что одно дело вывешивать бельезимой на материке, и совсем другой коленкор, когда это приходится делать наострове. Когда руки начинают согреваться, то кажется, что в них завелся целыйрой разъяренных пчел. Поэтому ты растираешь их каким-нибудь кремом и ждешь,когда же пройдет зуд, к тому же ты знаешь, что абсолютно неважно, скольковтереть в руки крема или обыкновенного бараньего жира; к концу февраля кожа наруках уже настолько потрескавшаяся, что ранки начинают кровоточить, если сжатьладонь в злой кулак. А иногда, даже после того как руки отошли от холода и тыуже лежишь в кровати, тебя может разбудить плач рук, ноющих от воспоминаний опережитой боли.

Тебе кажется, я шучу? Можешь смеяться сколько угодно, еслитебе смешно, но мне что-то не хочется. Этот плач можно даже услышать — таквсхлипывают малые дети, потерявшие свою мать. Звук исходит из таких глубин, аты просто лежишь и прислушиваешься, отчетливо сознавая, что ты все равно сновавыйдешь на мороз, ничто не сможет помешать этому, ведь все это женская работа,которую не может понять ни один мужчина, да он и знать не хочет об этом.

А пока ты проходишь через весь этот ад: немеющие руки,лиловые пальцы, ноющие плечи, сопли, текущие из носа и замерзающие на кончикегубы, — чаще всего Вера стоит или сидит в своей спальне и взирает на все. Лобнахмурен, губы искривлены, а руки нервно потирают одна другую — все ее существопребывает в таком напряжении, как будто идет сложнейшая хирургическая операция,а не простое развешивание простынь для просушки на ледяном зимнем ветру.Сначала она изо всех сил пытается сдерживаться, но внутри у нее все начинаеткипеть, и, не выдержав. Вера распахивает окно спальни, высовывается наружу,холодный восточный ветер откидывает ее седые волосы назад, и она вопит «Шестьприщепок! Помни, ты должна вешать на шесть прищепок! Не дай Бог ветер сдует моиновые простыни на землю! Ты попомнишь меня тогда! Тебе лучше сделать все какнадо, я все вижу и считаю!»

К началу марта я уже мечтала только об одном: взять топорики врезать им между глаз этой громкоголосой суке. Иногда я даже видела, какубиваю ее, но мне кажется, какая-то часть Веры ненавидела себя за эти крики —так же как и я вся тряслась от злости, выслушивая ее вопли.

Это было первой причиной, почему Вера была сукой, — онапросто не могла удержаться от этого. Действительно, ей было даже хуже, чем мне,особенно после сердечных приступов. К тому времени стирки было уже меньше, ноона все равно так же бесновалась; как и раньше, хотя большинство комнат былиуже закрыты, а постельное белье убрано в шкафы.

Но самым ужасным для нее было то, что к 1985 году уже прошлото время, когда она могла удивлять и поражать людей, — к тому времени она ужеполностью зависела от меня. Если я не подниму ее из кровати и не посажу винвалидную коляску, то она так и пролежит весь день. Дело в том, что Верасильно поправилась — со ста тридцати (столько она весила в начале шестидесятых)стала весить сто девяносто, превратившись в рыхлый, колышущийся бочонок,заплывший жиром. Многие на закате своих лет худеют, превращаясь в высохшуювоблу, — кто угодно, но только не Вера Донован. Доктор Френо говорил, что этопроисходит потому, что ее почки отказываются выполнять положенную им работу.Наверное, так оно и было, но сколько было дней, когда я считала, что онатолстеет только для того, чтобы досадить мне.