Они помолчали, занятые своими мыслями. Дождь усилился, намереваясь перейти в грозу, способную затянуться на весь вечер, а то и ночь. Сёшка снова покосился на друга, но тишину нарушить не решался: и сам знал, что сейчас только гадостей наговорить сможет. Также он знал, что злился совсем не на Дбора, а на своё будущее. Оно, как мираж, мелькало где-то впереди, но такое зыбкое и призрачное, что, казалось, только к нему приблизишься — растает без следа.

Но долго Сёшка не продержался. Скучно было молчать, особенно рядом с тем, кто когда-то был врагом.

— Дбор?

— М?

— А ты вот, когда на войну шёл, о чём думал?

— Я-то? Что каждого из вас, человеков, на части разорву, и кости как черенки в землю повысаживаю.

Сёшка поперхнулся и, в изумлении посмотрев на друга, покачал головой:

— Ну ты даёшь! И меня бы разорвал?

— И тебя, — согласился Дбор. — А чего ты глаза вытаращил? Меня ж ещё с детства, как от титьки мамкиной отняли, учили, что люди — враги. И дворфов так учат, и кайтов, и гномов, и эльфов… Да всякого, кто с природой в согласии живёт. Как будто ты, Сёшка, иначе воспитывался! У вас же, небось, как раз наши народы бесовской проказой считаются?

— Правда твоя, — вздохнул Сёшка. — Дядька, когда я совсем малой был и под лавку заходил, не сгибаясь, пугал, мол, если буду капризам своим потакать, то орки за своего меня примут: придут на крик и слёзы, да в лес заберут.

— То-то и оно. Чего теперь удивляться. Я за свой народ воевать шёл, ты — за свой. Только вот кто победил-то в итоге? Орки? Люди? С кого спрашивать, если в живых только мы с тобой вдвоём остались?

За ворот капнула вода, просачиваясь сквозь поредевшую под осень крону, и Сёшка, зябко передернув плечами, придвинулся ближе к стволу. Слова друга его рассердили, а потом — опечалили.

Прав был Дбор. Хоть и орк — страшный, грубый, словно выточенный из замшелого камня, — а гляди, какой мудрый. И добрый. Что ни говори — всё равно добрый. Ведь это он его, Сёшку…

— Так а чего ж ты меня спас? — оглядывая крупного, почти на три головы выше, орка, протянул парень. — Я ж враг тебе был. Противник.

Дбор ответил не сразу. Пожевав травинку, он выплюнул её и, наблюдая, как та, подхваченная ручейком дождевой воды, уплывает в темноту, потешно скосил глаза на Семёна:

— Испугался. Одно дело, когда враг твой рубит направо и налево, никого не жалея. Тут понятно: либо ты, либо тебя. И другое, когда видишь, как душа из тела вместе с кровью вытекает, а человек — последний враг на поле — даже не пытается защищаться. Сидит просто и ждёт, когда уже всё закончится. И если его убить, окажешься единственным живым среди тел.

— Пожалел меня, значит? — прищурился Сёшка.

— Нет. Мы ж до ночи воевали. А я темноты боюсь. Не хотел один оставаться.

— Тьфу ты, — выдохнул Сёшка, посматривая на посмеивающегося орка, и хохотнул в ответ: — Врёшь ты всё. А я знаешь, что сделаю, как только домой вернусь?

— М?

— Попрошу мамку целого порося мне выделить, и на костре его приготовлю. Раньше мясо-то не любил особо, а с тобой повёлся, и теперь знаю, как даже из белки жаркое сделать! Эх… Натру солью, обложу травами, и буду есть весь день, пока ремень не лопнет на штанах, и пряжка по лбу мне не даст.

— А я, — подхватил Дбор, мечтательно закатывая глаза, — дом построю, а потом брата младшего к себе заберу. Всю жизнь в пещере жил, на полу спал и сеном укрывался. А твои истории послушал — и тоже хочу жить, как… человек. Чтоб и окошко было слюдяное, и печка, и стол резной, деревянный, и самовар чтоб…

Они снова замолчали. Ветер гулял в поле, приминая траву, и громко завывал, исполняя свою печальную песню. Сверкнули, разрезая небо пополам, две молнии — одна следом за другой.

— Дбор?

— М?

Семён стыдливо спрятал глаза и, ковыряя носком обуви землю, выпалил:

— Наврал я тебе. И про дом, и про мамку, и про порося… Вся родня моя ещё в начале сражений погибла, когда наши же войска в атаку пошли. Никого тогда не пожалели. Один дом остался пустой. Я потому на войну пошёл, что помереть хотел. Самому-то боязно… на себя руки накладывать. Станешь упырём каким, или того хуже — русалом, и живи потом в речке. А я глубину ой как не люблю, аж до дрожи. А тут, вроде б, и цель была, и оправдание… Ты прости, если что. Хотел признаться, да всё откладывал. Думал, дойдём когда до деревни — придумаю что-нибудь.

— Так и я наврал, — шумно выдохнул через широкие ноздри Дбор, и в унисон со словами заурчал его живот. — Нет у меня никакого брата: ни младшего, ни старшего. Не было никогда. У нас, орков, только по одному дети растут. Да и дома я строить не умею. Так что, найду пещеру какую, в ней и буду жить. Мне деваться некуда. Но мы ж с тобой про мечты говорили, а помечтать-то о чём угодно можно…

Сёшка просунул руку в горловину мешка и, пошебуршав там, выудил небольшой кусок сыра.

— Возьми. Ты сыру положить забыл, а я — нет. Да бери, бери, вижу ж, что голодный!

Дбор широко улыбнулся и, приняв из рук друга сыр, целиком запихнул его в рот. А когда прожевал, с благодарностью глянул на Сёшку:

— Знаешь, где рынок будет?

— Знаю. В двух часах ходьбы отсюда, как раз возле деревни моей.

— Дождь закончится — пойдём ткани продавать. И догадайся, что купим?

— Чего? — Стёшка по-детски раскрыл рот.

— Порося. Целого.

— А зажарим его тогда дома у брата твоего, давай?

— Как это? Я ж говорю, нет у меня брата…

Сёшка возмутился, шутливо пихая орка в бок:

— А я тебе кто?

Вдалеке, над кромкой густого хвойного леса, появилась небольшая полоса голубого неба, из которой выглянули робкие лучи солнца. Приближающийся закат, сам того не подозревая, становился рассветом для двух друзей: человека по имени Сёшка и орка Дбора. Рассветом новой истории, где мечты, какими бы несбыточными они не казались, с помощью друга могли воплотиться в жизнь. Точно могли.

Если бы в одинокое дерево, стоящее посреди поля, не попала молния.

Хард-кор

Дисклеймер: здесь начинается то, на что принято вешать плашку «18+». В историях присутствуют или малоприятные подробности, или жестокое