красивой молодой женщине оставаться одной, а уж требовать от нее верности после единственного свидания было бы чистым эгоизмом.

Хотя каждый шаг выталкивал наружу тяжелое свистящее дыхание, Юрий не останавливался. Он стремился уйти прочь как можно быстрее, чтобы не дать Тане понять глубину своего горя: она не должна тащить за собой груз вины за его обманутые чувства.

По-стариковски волоча ноги, Юра уходил в глубь парка. Среди больничной суеты он выглядел совсем маленьким и беззащитным. Тане показалось, что у нее вырвали сердце. Она метнула отчаянный взгляд на Майкла, который ни о чем не догадывался и со спокойной улыбкой стоял рядом.

Повинуясь безотчетному чувству, Таня маятником качнулась вперед за Юрой, но крепко засевший в подсознании страх перед НКВД заставил ее остановиться.

Она сжала кулаки так крепко, что под ногтями начала лопалась кожа. Догнать, остановить, закричать… Глубоко вздохнув, Таня посмотрела прямо на Майкла и четко выкрикнула по-английски:

– Юра, я приехала к тебе и люблю только тебя! Ты мой муж и моя единственная любовь. Порукой нам память отца Игнатия.

Майкл непонимающе смотрел на нее удивленными глазами:

– Но, Таня, но, мой Бог, при чем же здесь я?.. – слова застревали у него в горле.

Хотя на них оглядывались, никто не проявлял особого внимания, потому что на улицах Праги можно было услышать любую речь, даже немецкую. Мало ли как люди выясняют отношения?

Краем глаза Таня увидела, как Юра развернулся и медленно двинулся вдоль парковой ограды, явно приглашая ее за собой. Оставив изумленного Майкла стоять столбом, она побежала по тротуару в ту же сторону.

В самом конце больничного парка высокая ограда резко обрывалась возле зарослей орешника и в потаенном уголке менялась на перелаз из трех каменных ступеней. Отсюда открывался широкий обзор на синие воды Влтавы в окружении крыш низких домиков. Из середины квартала темной свечой поднималась старая башня, на которой ветер полоскал красный флаг.

Таня ждала его на перелазе. Юрий издалека увидел ее желтое платье, проглядывающее среди зеленой листвы, и почувствовал, как по сердцу прошлась горячая волна.

Боже мой, сколько лет он мечтал об этой минуте! Обострившиеся чувства с поразительной четкостью запечатывали в память цвет неба с белыми барашками облаков, исступленный запах мяты, звук отдаленных голосов, оставшихся по ту сторону долгой разлуки.

Услышав его шаги, Таня раздвинула руками зелень, но не сошла с места, глядя перед собой остановившимся взором.

Перед глазами Юрия плыло бледное лицо Тани, ее руки, к которым он мечтал прижаться губами, растрепанные волосы, каштановым ореолом сиявшие против солнца. Нахлынувшее счастье было таким огромным, что он забыл дышать и, чтобы прийти в себя, пробормотал:

– Похоже, у тебя вошло в привычку появляться неожиданно.

– Ты же сам дал мне ключ.

– У тебя ключ от меня всего.

От улыбки Тани небо внезапно поменялось местами с землей. Юрий едва устоял на ногах.

Ее рука лежала на его плече, другую он крепко прижимал к своему сердцу. Время и пространство исчезли, и Юрий не слышал ничего кроме Таниного дыхания. Его завораживали ее глаза, наполненные слезами, голубоватые тени вокруг век, розовый блеск полураскрытых губ, нежно произносящих его имя.

– Юра, родной, любимый.

Некоторое время они стояли без движения, словно на краю обрыва, где один лишний шаг навсегда утянет в пропасть.

Когда Таня всем телом прильнула к нему, он забыл обо всем на свете. Ощущение от ее близости было даже больше того, о чем он мог мечтать. Ее горячие губы прижимались к его губам, руки скользили по шее, теребили волосы, едва касаясь, гладили плечи, словно проверяя на ощупь их реальность. С трудом оторвавшись от поцелуя, Юрий прошептал:

– Родная моя, жена моя, обещаю, мы больше никогда не расстанемся.

– Я знаю, Юра. Я всегда это знала и молилась. Мы вместе молились за тебя: и я, и Варька, и мама.

Он крепче стиснул руки, как будто бы обнимал всех троих, и подумал, что сама смерть не смогла бы оторвать его от семьи.

В тихий час Юрий заснул в состоянии невероятного покоя и счастья, а когда раскрыл глаза, то увидел, что рядом с его койкой сидит замполит госпиталя капитан Маслов.

* * *

Вольготно откинувшись на спинку стула, капитан Маслов любовался глянцем на носке хромового сапога. Гладкая кожа неистово сияла в оконном свете, словно была покрыта тонким слоем стекла. Секрет особого, сногсшибательного блеска замполит купил у штабиста Летягина за бутылку чешской настойки «Бехеровка», которую тот в свою очередь выменял на блок трофейных сигарет «Рени». Сам Маслов не курил, в противовес своей матери, которая дымила как паровоз.

Мать работала директором школы, и сколько Маслов себя помнил, она никогда не давала ему покоя. Никогда! В то время, когда другие мальчишки гоняли в футбол или бегали на рыбалку, он прилежно готовил уроки или рисовал стенгазету. Потом выполнял работу по дому, подметал пол, мыл посуду, вытирал тарелки – насухо, до скрипа, как она любила. По выходным Маслов с мамой ходил в городской парк. Действо называлось «подышать свежим воздухом». Для прогулки полагалось надевать тщательно отутюженную рубашку с пионерским галстуком и парадные брюки. Нарядная мама шла с суровым лицом, слегка покрасневшим от скрытой гордости. Вслед летел уважительный шепоток: «Это наш директор школы, Екатерина Афанасьевна».

Еда в семье Масловых всегда была правильная – полезная и питательная. Утром стакан молока и каша, днем омерзительный суп из протертых овощей, на ужин каша и кефир. Никаких мещанских блинчиков или картошки с салом, густо натертым чесноком.

Маслов ненавидел свою еду, свой дом и свою мать, поэтому начало войны воспринял как избавление от тирании. Провожая его на фронт, мать не проронила ни слезинки. У подножки вагона она положила ему руку на плечо и возвысила голос так, чтобы слышали окружающие:

– Служи честно, сын! Я буду гордиться, если ты погибнешь за Родину и за товарища Сталина!

От правильного материнского напутствия по бритой голове Маслова пробежал холодок ужаса. У него совершенно не было намерения отдавать кому-нибудь свою единственную, драгоценную жизнь, которую мать успела испоганить своей тиранией. Нет! Он ставил перед собою задачу не только выжить, но и успеть пожить в свое удовольствие.

За время войны недоучившийся стоматолог Ленька Маслов вывел для себя три правила: чтобы резво продвигаться по службе, надо иметь хорошую выправку, строгий вид и блестящие сапоги. С выправкой и видом проблем не возникло, но вот сапоги никак не удавалось довести до совершенства.

Маслов передвинул ногу под солнечный луч, всплеснувший черной искрой, и довольно улыбнулся: