— А фосфорные спички?

— Про это я ничего не знаю, — заключил Васин. — ЛидияАхмакова умерла недели две спустя после своего разрешения; что тут случилось —не знаю. Князь, только лишь возвратясь из Парижа, узнал, что был ребенок, и,кажется, сначала не поверил, что от него… Вообще, эту историю со всех сторондержат в секрете даже до сих пор.

— Но каков же этот князь! — вскричал я в негодовании. —Каков поступок с больной девушкой!

— Она не была тогда еще так больна… Притом она сама прогналаего… Правда, он, может быть, излишне поспешил воспользоваться своей отставкой.

— Вы оправдываете такого подлеца?

— Нет, я только не называю его подлецом. Тут много другого,кроме прямой подлости. Вообще, это дело довольно обыкновенное.

— Скажите, Васин, вы знали его коротко? Мне особеннохотелось бы довериться вашему мнению, ввиду одного очень касающегося меняобстоятельства.

Но тут Васин отвечал как-то слишком уж сдержанно. Князя онзнал, но при каких обстоятельствах с ним познакомился — с видимым намерениемумолчал. Далее сообщил, что по характеру своему он достоин некоторогоснисхождения. «Он полон честных наклонностей и впечатлителен, но не обладает нирассудком, ни силою воли, чтобы достаточно управлять своими желаниями». Это —человек необразованный; множество идей и явлений ему не по силам, а между темон на них бросается. Он, например, будет вам навязчиво утверждать в таком роде:«Я князь и происхожу от Рюрика; но почему мне не быть сапожным подмастерьем,если надо заработывать хлеб, а к другому занятию я не способен? На вывескебудет: «Сапожник князь такой-то» — даже благородно». «Скажет и сделает — вотведь главное, — прибавил Васин, — а между тем тут совсем не сила убеждения, алишь одна самая легкомысленная впечатлительность. Зато потом несомненно придети раскаяние, и тогда он всегда готов на какую-нибудь совершенно обратнуюкрайность; в том и вся жизнь. В наш век много людей попались впросак такимобразом, — заключил Васин, — именно тем, что родились в наше время».

Я невольно задумался.

— Правда ли, что он прежде из полка был выгнан? — справилсяя.

— Я не знаю, выгнан ли, но он оставил полк в самом деле понеприятностям. Вам известно, что он прошлого года осенью, именно будучи вотставке, месяца два или три прожил в Луге?

— Я… я знаю, что вы тогда жили в Луге.

— Да, некоторое время и я. Князь тоже был знаком и сЛизаветой Макаровной.

— Да? Не знал я. Признаюсь, я так мало разговаривал ссестрой… Но неужели он был принят в доме у моей матери? — вскричал я.

— О нет: он был слишком отдаленно знаком, через третий дом.

— Да бишь, что мне говорила сестра про этого ребенка? Развеи ребенок был в Луге?

— Некоторое время.

— А теперь где?

— Непременно в Петербурге.

— Никогда в жизни не поверю, — вскричал я в чрезвычайномволнении, — чтобы мать моя хоть чем-нибудь участвовала в этой истории с этойЛидией!

— В этой истории, кроме всех этих интриг, которых я неберусь разбирать, собственно роль Версилова не имела в себе ничего особеннопредосудительного, — заметил Васин, снисходительно улыбаясь. Ему, кажется,становилось тяжело со мной говорить, но он только не показывал вида.

— Никогда, никогда не поверю, чтобы женщина, — вскричал яопять, — могла уступить своего мужа другой женщине, этому я не поверю!..Клянусь, что моя мать в том не участвовала!

— Кажется, однако, не противоречила?

— Я бы из гордости одной на ее месте не противоречил!

— С моей стороны, я совершенно отказываюсь судить в этакомделе, — заключил Васин.

Действительно, Васин, при всем своем уме, может быть, ничегоне смыслил в женщинах, так что целый цикл идей и явлений оставался емунеизвестен. Я замолчал. Васин временно служил в одном акционерном обществе, и язнал, что он брал себе занятия на дом. На мой настойчивый вопрос он сознался,что у него есть и теперь занятие — счеты, и я с жаром попросил его со мной нецеремониться. Это, кажется, доставило ему удовольствие; но прежде чем сесть забумаги, он принялся устраивать мне на диване постель. Первоначально уступил мнекровать, но когда я не согласился, то, кажется, тоже остался доволен. У хозяйкидостали подушку и одеяло; Васин был чрезвычайно вежлив и любезен, но мне как-тотяжело было глядеть, что он так из-за меня хлопочет. Мне больше понравилось, когдая раз, недели три тому, заночевал нечаянно на Петербургской у Ефима. Помню, какон стряпал мне тогда постель, тоже на диване и потихоньку от тетки, предполагаяпочему-то, что та рассердится, узнав, что к нему ходят ночевать товарищи. Мыочень смеялись, вместо простыни постлали рубашку, а вместо подушки сложилипальто. Помню, как Зверев, окончив работу, с любовью щелкнул по дивану ипроговорил мне:

— Vous dormirez comme un petit roi.[40]

И глупая веселость его и французская фраза, которая шла кнему как к корове седло, сделали то, что я с чрезвычайным удовольствиемвыспался тогда у этого шута. Что же до Васина, то я чрезвычайно был рад, когдаон уселся наконец ко мне спиной за свою работу. Я развалился на диване и,смотря ему в спину, продумал долго и о многом.

Да и было о чем. На душе моей было очень смутно, а целого небыло; но некоторые ощущения выдавались очень определенно, хотя ни одно неувлекало меня за собою вполне вследствие их обилия. Все как-то мелькало безсвязи и очереди, а самому мне, помню, совсем не хотелось останавливаться начем-нибудь или заводить очередь. Даже идея о Крафте неприметно отошла на второйплан. Всего более волновало меня мое собственное положение, что вот уже я«порвал», и чемодан мой со мной, и я не дома, и начал совсем все новое. Точнодо сих пор все мои намерения и приготовления были в шутку, а только «теперьвдруг и, главное, внезапно, все началось уже в самом деле». Эта идея бодриламеня и, как ни смутно было на душе моей от многого, веселила меня. Но… но былии другие ощущения; одному из них особенно хотелось выделиться перед прочими иовладеть душой моей, и, странно, это ощущение тоже бодрило меня, как будтовызывало на что-то ужасно веселое. А началось, однако, со страху: я боялся, ужедавно, с самого давеча, что в жару и врасплох слишком проговорился Ахмаковойпро документ. «Да, я слишком много сказал, — думал я, — и, пожалуй, они очем-нибудь догадаются… беда! Разумеется, они мне не дадут покоя, если станутподозревать, но… пусть! Пожалуй, и не найдут меня — спрячусь! А что, если и всамом деле начнут за мною бегать…» И вот мне начало припоминаться до последнейчерточки и с нарастающим удовольствием, как я стоял давеча перед КатеринойНиколаевной и как ее дерзкие, но удивленные ужасно глаза смотрели на меня в упор.Я, и выйдя, оставил ее в этом удивлении, припомнил я; «глаза ее, однако, несовсем черные… ресницы лишь очень черны, оттого и глаза кажутся так темны…»