Сказала – и сама испугалась своего голоса: он стал хриплым и ломким, как сухая ветка.

Тут ей подумалось, что трое незнакомцев ее обманули: кто же добровольно вернет ей столь привлекательную внешность? Придется ей вековать свой век мужчиной, с неудобством между ногами, с безобразным лицом и бородой, в которой застревает всякий мусор.

Хотела она заплакать, но и этого утешения была она лишена, потому что настоящие мужчины обычно не плачут, по крайней мере, ни один из них не стал бы проливать слезы из-за таких пустяков, как внешность.

А Турольд, Квинталин и Грелант отправились к замку, и их охотно пустили в пиршественный зал, где собралось уже очень много нарядно одетых мужчин и женщин.

Сначала отдали дань еде и питью, и оголодавший Квинталин ловко орудовал ножом, и Грелант не отставал от него; Турольд же вел себя сдержанно, несмотря на голод, поскольку обещал блюсти честь прекрасной Храфнборг и собирался сдержать слово.

Он отрезал ножом крошечные кусочки и жеманно отправлял их в рот, а потом долго пережевывал, и пил весьма умеренно, хотя вино за столом у Блеоблериса подавали отменное.

А Храфнборг тем временем расхаживала по роще, непрерывно ощупывая свое новое тело, и то и дело чесала за ухом. И ее неустанно терзала мысль о том, что жабры, быть может, есть у всех мужчин, ведь она до сих пор не исследовала тело Сигурда и не знает многих тайн его устройства. Но кое-что она уже начала о нем понимать, и это вызывало у нее сострадание.

Сигурд же сидел рядом с Храфнборг и не отводил от нее глаз. Она казалась ему и знакомой, и незнакомой, и он думал о том, что никогда ему не постичь сердце женщины. От этого она представлялась еще более желанной добычей, поэтому он протянул руку и пощупал ее грудь. Турольд сперва хотел отрубить Сигурду руку обеденным ножом, но потом вспомнил о слове, которое дал Храфнборг, и сдержался.

Вскоре затрубили трубы, выбежали акробаты и принялись выделывать всякие трюки: ходить на руках, кувыркаться, стоять на голове, вертеться колесом. Среди них бегали собаки и по мере возможностей принимали участие в веселье. В довершение неразберихи в зал залетело несколько грифонов, и пирующие бросали в разинутые клювы куски мяса. Грифоны поднимали ветер крыльями, орали и хватали когтями со стола разную еду. В конце концов их выгнали, а акробаты, утомившись, забрались под стол и стали подъедать то, что выронили грифоны.

Квинталин как раз вытирал руки об волосы Греланта и шумно рыгал, когда в зал вошли четверо юношей, строгих и сумрачных, с красивыми и как бы лишенными признаков пола лицами: они не были суровы – скорее, печальны; они не были красивы – скорее, их черты были правильными, как у изваяний.

На каждом была одежда своего цвета: желтая, красная, черная и белая.

Над головой они держали большой старый щит, деревянный, обтянутый кожей, а на щите был сложен тот самый четырехцветный плащ.

Блеоблерис поднялся – огромный, с пышной седой бородищей, – хлопнул в гигантские свои загорелые, мозолистые ладони, и зычно возгласил:

– Да явит каждая женщина всю мощь добродетели своей! Подать плащ!

Возгласили трубы, и вперед вышла старая королева – жена Блеоблериса. Была она высокой и толстой, с круглым мясистым носом. Волосы ее были убраны под покрывало из плотной ткани, шея закрыта, руки в двойных рукавах закованы в тяжелые золотые браслеты. Встала она перед всеми, а четверо юношей хмуро возложили плащ ей на плечи. И начал плащ извиваться и мести подолом по каменному полу, грохоча обглоданными костями, которые во множестве разбросали гости, собаки и грифоны.

Блеоблерис громко расхохотался, а королева скинула плащ и прошествовала к своему прежнему месту.

И закричал Блеоблерис:

– Хоть и стара моя королева, а все еще женщина хоть куда! Не знаю уж, во плоти она мне изменяет или только в мыслях, да только вижу, что мысли у нее жестокие и сладострастные и таковы, что не всякой молодой в голову придут!

И он поднес ей кубок с вином.

По очереди вставали и надевали плащ женщины, и каждый раз гремели трубы и кривлялись музыканты; на ком-то плащ висел тихо и скучно, только едва шевелился и как будто слегка удлинялся или укорачивался. Тогда Блеоблерис говорил: «Ффу!..» – словно дул на свечу.

Он оживился лишь когда одна знатная женщина, разоблаченная страшной гримасой вотканной в плащ эльфы, разрыдалась и убежала вон из пиршественного зала.

– Остановитесь! – кричал ей в спину король и топал ногами. – Остановитесь, расскажите нам, какие ваши деяния так прогневали добродетельную эльфу!

Настал черед Турольда.

Поднялся Турольд величаво, откинул назад голову, выставил вперед грудь девицы Храфнборг – видит Бог, там было, что выставлять! – и Сигурд аж стиснул кулаки, весь побелел и затрясся. Турольд же, делая мелкие шаги и стараясь не растопыриваться, вышел на середину, и трубы играли дольше обычного: всем хотелось полюбоваться на красивую девицу Храфнборг.

Наконец юноши вскинули руки с плащом, и трубы смолкли. Четырехцветный плащ обхватил плечи Турольда, и он услышал тихий шепот эльф и втянул ноздрями запах бараньего руна, восемнадцать зим лежавшего в пещере. Увидел он и свет, падавший сверху, и волосы – красные, белые, черные, желтые, – которые за восемнадцать зим сделались одинаково серыми, седыми, – и жалость стиснула его сердце.

А эльфы пробирались пальцами в самую его душу и перебирали в ней одну складку за другой, но нигде не находили коварства, лжи или измены. Впервые за долгие годы была перед ними мужская душа, простая и ясная. Там и складок-то нашлось – раз-два и обчелся. И отступились эльфы. Турольд стоял, думая о том, как отливают в свете факелов пшеничные волосы девицы Храфнборг, как льется шелк с ее локтей, как изгибается ее стан и как величаво, неподвижно лежит плащ на ее широких плечах.

Тут вскочил Сигурд и заревел не своим голосом, затряс кулаками над головой, затопал ногами; залпом проглотил он вино из здоровенного кубка, смял его в пальцах и возгласил хвалу своей добродетельной невесте.

А Турольд одним движением сбросил плащ на руки юношей-хранителей и направился к своему месту. И когда Сигурд полез к нему распаленными мокрыми губами, Турольд отстранил его девственным жестом, и Сигурд покорился, как дитя.

Настал черед Квинталина. Быстро вскочила безобразная сестра красавицы Храфнброг и подбежала к юношам-хранителям, а те бесстрастно облачили его в плащ.

Что тут началось! Плащ то становился непомерно длинным, то вдруг втягивался почти под самые лопатки долговязого Квинталина; лица эльф мелькали в складках ткани, искаженные ужасом, болью, страхом; они въяве слышали безмолвную музыку квинталиновой арфы, и она разрывала их тонкие души на тысячи нитей; пытались они спастись от злого наваждения и выбраться из плаща наружу, и тянули руки, но за долгие годы утратили телесность и не могли освободиться.

Долго кривлялся плащ на спине Квинталина, потешая собравшихся; сам же Квинталин слышал каждый вопль эльф и страдал вместе с ними, и оттого безобразное лицо его искажалось презабавными гримасами. Наконец юноши силой содрали плащ с него и тычками прогнали Квинталина прочь.