Тишина. Ночная Сучка обратила свой взгляд на матерей, ее щеки и подбородок были измазаны кровью, глаза горели, но чем? Безумием? Силой? Восторгом знания? Дикостью женского начала?

Вскрикнув, одна из матерей разрушила чары, за ней вскрикнула другая, и готово: баланс, который был достигнут, рухнул. Зверь ринулся со сцены в толпу пьяных обнаженных матерей, и они, отчаянно вопя, рванули к своим темным машинам, выстроенным вдоль улицы. Лишь работающая мать и видеооператор остались на местах, безмолвные, благоговеющие, тихо плачущие от красоты этой великолепной драмы, сжимавшие мягкие руки друг друга.

Моя одежда! воскликнула одна мать.

Мои ключи! возмутилась вторая.

Что за херня! прошипела третья.

Ночная Сучка гонялась за ними, пока они, пытаясь поймать такси и обратить в шутку свою наготу, не разбежались, а потом сунула в пасть кекс, сожрала и скрылась в пышных кустах соседского участка, чтобы найти там и остановить маленькое колотившееся сердце.

Когда родился сын Ночной Сучки, больше всего ее изумил тот факт, что она его не узнала. Она была уверена, что мальчик будет похож на кого-то ей известного, но у него оказалось сердитое красное лицо, широкий нос и рот старика. Ему понадобились годы, чтобы вырасти в ее сына, в того, кого она знала. Теперь, глядя на него, она часто думала: о, вот ты. Да, я тебя знаю. Теперь он был похож на нее и на ее мужа, но в некоторые моменты становился точной копией ее отца, а порой тестя.

В самые глубокие моменты она не могла отличить себя от своего сына, который был, очевидно, ее физической частью, и от этого ощущения разделенной целостности у нее кружилась голова.

Она думала, что однажды ей придется заботиться о своих родителях, которые, хотя им было уже за семьдесят, пока прекрасно себя чувствовали, но в какой-то момент это должно было измениться к худшему. Она представляла, как они поселятся в ее гостевой комнате, и каждое утро будут выходить к завтраку, тощие, взлохмаченные, все еще сонные, и садиться рядом с ее сыном, чтобы есть блины и богатые витаминами продукты. Будут спать, как младенцы, утром и днем. Возможно, ближе к концу она будет купать их и переодевать. И хотя это определенно было бы обузой, ей казалось, что в ее сердце открылось место великой любви, и она будет с благодарностью и почтением относиться к своим обязанностям, потому что этого хочет, а не потому что так надо. Будет с любовью обтирать спину матери теплой тканью. Будет наносить шампунь на тонкие волосы отца. Для нее будет честью ухаживать за ними, потому что они – ее часть.

Это и значит быть животным – смотреть на другого и говорить: «Я настолько другой, что мы – часть друг друга. Вот моя кожа. Вот твоя. Мы собираемся под луной в теплой пещере, становимся единым, чтобы сохранить свое тепло. Мы вместе дышим и вместе смотрим сны. Так было всегда и так будет дальше. Мы поддерживаем друг в друге жизнь благодаря неразрывной линии единения».

Ванда Уайт – не человек. Ванда Уайт – место, где человек в конце концов оказывается.

Ночная Сучка, эта мать, стоит в темноте за тяжелым бархатным занавесом, вдыхая свой собственный запах, запах розового мускуса. Да, она здесь, в Ванде Уайт, в экстазе предвкушения, в ожидании, как она вознесется к тому, что находится за пределами этой тьмы и этой сцены – к неуязвимости, к воздуху, что-то в этом роде.

Скрип туго натянутого занавеса. Тьма и слабый свет. Она чувствует запах каждого, кто находится в этом зале.

Она здесь, на сцене, в темноте. Шерсть на ее спине встает дыбом. Она поднимает закрытые глаза к потолку и глубоко вдыхает. Волосы на ее лице мягко шевелятся на неуловимом ветру.

Вот она стоит, голая. Волосы падают ей на глаза и закрывают лицо. Ее раскрытые ладони обращены к публике.

Она начинает это представление, как начинает каждое, раскрывая пространство в груди, раскрывая рот, раскрывая единственный, безупречный канал между сердцем и голосом и издавая длинный, высокий вой, который эхом разносится по всему залу.

Кто-то ахает, когда свет вспыхивает сильнее. Она открывает глаза, но никого не видит. Она падает на четвереньки и бежит по сцене. Поворачивается и рычит на публику. Кто-то смеется. Кто-то подавляет крик.

На заднем плане начинает играть музыка, словно из давно забытого детского сна или кошмара. Скрипки набухают звуком. Трубы возвещают о начале чего-то, хотя зрители еще не знают, чего именно. Тимпан стучит: бабум, бабум, бабум. Сопрано прижимает ладони к груди и поет долгую песню, извилистую, как река, полную горя, полную любви. Она поет на немецком языке или на языке, который звучит как немецкий, но трудно сказать, о чем она поет. Публика представляет эту поющую женщину, ее тяжелую грудь, ее заплетенные в косы волосы. Они представляют ее, что наиболее необычно, на темной лужайке, где она разворачивает свою песню. Она босиком, и мягкая трава впивается в ее пальцы. Она поет, стоя под деревом с широкими ветвями, на котором гнездятся куры. На ней простое хлопковое фермерское платье. Каждый человек мысленно видит одну и ту же женщину, и каждый задается вопросом, кто она такая, что означает ее песня, и восхищается цыплятами на деревьях. Это лишь первая из многих уловок Ночной Сучки.

Она шагает по сцене, на заднем плане звучит музыка, зрители беспокоятся. Но конечно, больше всего их беспокоит сама художница. Они пришли посмотреть на нее. Они отдали свои кровно заработанные доллары, чтобы стать свидетелями такого зрелища, потому что – что это вообще такое? Это правда? Или это лишь розыгрыш? А о чем конкретно идет речь? Конечно, эта женщина существует, но как насчет ее волос? На голове, конечно, волосы настоящие, а на спине? Руках? Ногах?

Больше всего их тревожит то, как Ночная Сучка передвигается на четвереньках с подлинной грацией животного. Подобное они раньше видели только в фильмах ужасов или, если они не фанаты фильмов ужасов, в своих самых затаенных кошмарах. Способен ли человек двигаться, как эта женщина? Конечно, она училась технике танца или какой-нибудь новаторской современной практике? Конечно, она, должно быть, часами тренировалась, чтобы добиться нужных движений, этой пластики тела, этого инстинктивного осознания, того, как она наклоняет голову, чтобы вдохнуть воздух, как она приближается к зрителям, а затем с легкостью разворачивается и вновь исчезает в тени?

После спектакля публика собирается у входа в театр и обсуждает, что кролики, которые появились на сцене вскоре после того, как заиграла музыка, наверняка выпрыгнули из чернильно-черных теней и пробрались к свету, чтобы смотреть и мягко подергиваться. Все согласны с тем, что здесь нет никакой магии, что должно быть разумное объяснение этим кроликам, поскольку никто пока не может принять того, что в глубине души очень верно чувствует: кролики появились на сцене необычным способом. Еще страшнее то, о чем зрители будут думать позже, уже лежа в кроватях: откуда явились животные? Вот что их так беспокоило. Были ли они настоящими существами, такими же, каких можно встретить во время обычной, неторопливой прогулки по лесу? И жили ли в лесу эти кролики, грызли ли цветы, чтобы вдруг исчезнуть и появиться там, на сцене? А если они пришли не из леса, то что они такое? Из чего сделаны? А кто их сделал? От этих вопросов зрителям хотелось плакать, но вместо того они проваливались в беспокойный сон и мучились им всю ночь.