Мне случалось видеть себя в сиянии магии, но такой –никогда. Этой ночью я буквально горела силой.

– Я тебе не нужен, Мерри, – сказал Холод. – Яне родился сидхе, я не могу быть консортом богини.

Я обернулась и посмотрела на него пылающими глазами. Я почтиждала, что, повернувшись, увижу что-нибудь новое, но все осталось на местах. Ачувство было такое, словно должно было появиться новое видение.

– Я видела, как ты танцевал на снегу. Ты был похож напрекрасное дитя.

– Я никогда не был ребенком, Мередит. Не был рожден. Ябыл мыслью, представлением, идеей, если хочешь. Да, идеей, которую оживилибоги. Те самые боги, чья сила теперь струится в моем теле. Их ревность к ростумоей силы, к моему превращению в Убийственного Холода – вот из-за чего я неостался при Благом Дворе.

Я шагнула к нему, отойдя от зеркала.

– Неужели они так уступают Убийственному Холодукоролевы?

– Не в том дело, Мередит. Они мне равны. Может, соружием я их превосхожу. Но они смотрят на меня и вспоминают время, когдапревосходили меня во всем, и это их ранит.

– И потому они тебя изгнали.

Он кивнул.

Я стояла теперь прямо перед ним, так близко, что смоглапровести рукой по его халату, легко-легко, почувствовав только шелк, но не телопод ним. А я хотела тело. Мне вдруг представилось во всех красках, как яприжимаюсь к белой коже Холода, перемазывая его всего сияющим водопадом пыльцы.Видение было таким живым, что глаза у меня сами зажмурились, спина выгнулась, ируки потянулись вперед.

Холод поймал меня за локти.

– Что с тобой, Мерри?

Я открыла глаза навстречу его встревоженному лицу.Посмотрела на руки, сжимающие мои локти. Как раз там осталось несколько дюймовкожи, не тронутой пыльцой, так что его ладони пока сохранили белизну.

– Со мной все хорошо. И даже еще лучше. – Голосмой звучал странно, как-то глубоко, почти объемно – словно я была пустойморской раковиной, из которой доносились слова. Я отняла свои руки у Холода ипотянулась к поясу его халата. Один рывок – и узел развязался, полы халатаразошлись.

Холод перехватил мои ладони.

– Я не хочу делать тебе больно.

Я рассмеялась каким-то диким смехом:

– Ты мне больно не сделаешь.

Его хватка у меня на руках стала почти болезненной.

– Ты опьянена магией, Мередит, но смертной ты быть неперестала.

– Божественность дается только раз, и ты свое ужеполучил, – сказала я. – Сейчас это только новая сила, с которой тебенужно научиться обращаться. Дело практики, дисциплины и самоконтроля.

Я отдернула руки, и он ослабил захват, давая мневысвободиться. Потянувшись к разошедшимся полам халата, я нащупала тонкуюзавязку, которая их еще удерживала, и дернула за нее. Халат распахнулся,обнажив полосу бледной кожи.

– И я знаю, что с дисциплиной и самоконтролем у тебяпроблем нет, Холод... – мои руки скользнули под шелк, тронули кожу, –...и если практика может создать совершенство, то это точно ты.

Тут он рассмеялся – коротко и едва ли не удивленно.

– Почему тебе всегда удается привести меня в хорошеенастроение? Я ведь тебя сегодня чуть не убил.

Я провела руками по его торсу, по груди, обвела пальцамисоски, заставив задержать дыхание.

– Нам всем сегодня выпали неожиданности, Холод. Но,кажется, у меня все лучше получается приносить сидхе божественность.

Я добралась до его плеч – пришлось встать на цыпочки, чтобыснять с них халат. Он отодвинулся от стены, позволяя халату соскользнуть напол, и шелк серой лужей разлился у его ног.

– Вижу, – выговорил он еще ниже и тише, почтизадыхаясь.

Я смотрела на его наготу, и она показалась мне ещепрекрасней, чем в первый раз, когда я его увидела. Радость видеть Холодараздетым никогда не становилась меньше. На него было почти трудно смотреть,сердце рвалось от его красоты.

Я поцеловала его в грудь, прямо над сердцем. Лизнула кожу, апотом сосок – очень коротко, и он вздрогнул и засмеялся одновременно. Ясмотрела в радостное лицо и думала, что вот этого я от него и хочу. Большесекса, больше чего бы то ни было мне нужна его радость.

Он посмотрел на меня серыми глазами, в которых еще светилсясмех.

– Я смотрю тебе в глаза, и они все те же.

Я принялась целовать дорожку вниз по его груди.

– Те же? – переспросила я.

– Ты не стала думать обо мне хуже, – пояснил он.

– Я о тебе думаю лучше. Много лучше!

Он вцепился пальцами мне в волосы и оторвал от себя,заставил взглянуть себе в глаза.

– Ты не считаешь меня хуже потому только, что я неродился сидхе?

Я попыталась вернуться к поцелую, но его рука сжалась у меняна волосах, и я судорожно вздохнула. Пульс у меня забился быстрее, чем отощущения его во рту.

– Бог вдохнул в тебя жизнь, Холод. Если этонедостаточно хорошо, то я не знаю, что достаточно.

Он вздернул меня на ноги за волосы так резко, что мне сталобольно, он меня почти напугал. Не по-настоящему, а тем страхом, что приправляетжесткий секс. Он поцеловал меня, и поцелуй оказался свирепым, с ищущимиязыками, нетерпеливыми губами, с зубами, словно он не мог решить, то липоцеловать меня, то ли съесть. Он разорвал поцелуй, оставив меня задыхающейся,с идущей кругом головой.

Глаза у него сверкали ледяным серебром, кончики волосмерцали, как иней на свету.

– Я хочу, чтобы ты всего меня измазала в этом. –Он провел свободной рукой у меня по плечу, перемазавшись в металлически-синем,зеленом, пурпурном. Он размазал пыльцу у меня на лице, на губах и поцеловалменя опять – нетерпеливо, алчно. Когда он отстранился, щека и губы у него былипокрыты сверкающей пыльцой, словно частичками неоновой пудры.

Я закинула руки ему на шею, а он обхватил меня за талию,приподнял, протащил по себе вверх. Сияющие краски размазались у него по коже, ия застонала от одного этого вида. Холод осторожно опустил нас на кровать и,едва я коснулась бедрами матраса, ударил в меня.

Я завопила, запрокинув голову, зажмурив глаза, и другойвопль вторил мне. Пока Холод не прекратил движение, не застыл надо мной, я непоняла, что кричал не он.

Я открыла глаза. Холод смотрел не на меня, а куда-то визножье кровати. Вопль повторился – мужской крик боли, бессловесный,мучительный, и где-то очень близко.

Холод оттолкнулся от меня, перекатился через кровать. Я взобраласьна четвереньки и подползла к краю кровати. Холод стоял на коленях у головыДойла, Никка – у его ног. Спина у Дойла выгнулась, руки хватали воздух. Все егомышцы словно напряглись одновременно – и совершенно несогласованно. Если б онбыл человеком, я бы заподозрила яд, но сидхе отравить нельзя, во всяком случае,стрихнином.