– Он одержим, – едва выговорила я, с ужасом этоосознавая.

– Ты прервал их, когда еще не все кончилось, –сказал Холод. – Могла из-за этого случиться такая дрянь?

– Не знаю, – опять сказал Дойл, но я затылкомпочувствовала, как его сердце забилось сильнее. Он был встревожен, нопроявилось это только в учащенном пульсе.

Никка вдруг осел на пол едва ли не в обмороке. Он поднялголову, и я увидела в его глазах ужас.

– Я был зол, что ты нас остановил. Я ревновал. Чашадает тебе то, что ты даешь ей. Во всем виновата моя злость. – Он застонал:– Я не могу с этим справиться!

Я взмолилась, как делала уже сотню раз:

– Помоги ему, Мать!

Едва выговорив эти слова, я ощутила, как напрягся весь мир –словно сама вселенная задержала дыхание. По комнате разлилось сияние, словно укровати взошла луна. Мы все повернулись к источнику света. Чаша стояла у стены,где Дойл ее и поставил, но теперь из нее лился свет. Я вспомнила сон, в котороммне впервые явилась чаша, вспомнила вкус чистого света, чистой силы на губах.

– Пусти меня, Дойл, – сказала я. Его ладони тут жеразжались. Не знаю, то ли он меня послушался, то ли просто был пораженизливающимся из серебряной чаши лунным светом.

Лицо Никки снова стало прежним, но я почему-то была уверена,что улучшение лишь временное. Что диан-кехт вернется, как только погаснет свет.Закончить нужно до этого.

Я потянулась к руке Никки, склонилась к нему, но по лицу егопробежала уродливая тень. Диан-кехт осталась на месте, а Никке хватило бы силпробить кулаком стену.

– Встань на колени, – скомандовала я, и он так исделал без всяких вопросов, потому что это был Никка. Он чуточку замешкался,устраивая крылья так, чтобы они не помялись на полу, а потом терпеливо, сожиданием посмотрел на меня. – Кто-нибудь, держите его за руки.

– Зачем? – удивился Холод, а Дойл просто подошел,взял Никку за запястья темными ладонями и вытянул его руки вперед.

Я зашла Никке за спину, осторожно переступив черезрасстеленное на полу нежное великолепие крыльев. Босыми ногами я встала междуего голенями, и он расставил колени пошире, давая мне встать ближе; я прижаласьк его ягодицам, спине, плечам, его голова легла мне на грудь. Крылья взмахнули,окутав меня на миг; их бархатистая ласка оставила у меня на коже мерцающуюроссыпь красок. Запустив пальцы в волосы Никки, я пробралась сквозь их теплуюмассу до затылка, чтобы почувствовать жар его тела. Потом, зажав его волосы вгорсти, я оттянула голову назад, как за ручку, обнажив безупречный выгиб шеи.Прямо передо мной оказались карие глаза, приоткрытые навстречу мне губы.

Тот мерзкий незнакомец попытался в какой-то миг проглянутьсквозь Никку, вложить в добрые глаза свою зависть и злость, но я держала стражаза волосы, запрокинув голову для поцелуя, а Дойл стягивал ему запястья будточерной веревкой. Диан-кехт опоздала со своей борьбой. Я поцеловала Никку иощутила, как сила льется из моих губ ему в рот. Словно само мое дыхание быловолшебством, и я вдохнула его в рот Никки одним долгим, прерывистым вздохом.

Крылья Никки сомкнулись вокруг меня бархатной пеленой,мягкой и опутывающей, удерживающей на месте, потому что я боялась ихраздвинуть, боялась порвать. Никка дрожал под моими губами, и крылья дрожалитоже, крошечные частички цветной пыльцы сыпались на меня сухим дождем. Силапошла на убыль, и когда она исчезла, Никка впился в меня губами. Крыльясмыкались вокруг меня объятием более нежным, чем прикосновение мысли, и сновараспахивались, и с каждым взмахом крыльев на меня просыпался сияющий водопадпыльцы.

Я вся отдалась этому поцелую, трепещущим крыльям, бархатнойласке осыпающейся пыльцы – и увидела Никку посреди пестрящего летними цветамилуга. Стояла ночь, но Никка сиял так ярко, что цветы раскрывали головки емунавстречу, словно навстречу солнцу. И вдруг воздух наполнили феи-крошки – ненесколько десятков, как мне случалось видеть, а сотни. Словно разверзлась земляи выбросила их в небо. И тут я поняла, что это были цветы; что цветы отрастиликрылья и взлетели в небеса.

Никка поднялся в воздух, словно взбежал по верхушкамтравинок, – и я поняла, что он летит, летит к облаку фей.

А потом я как будто провалилась опять в свое тело. Я так истояла, прижавшись к Никке, одной рукой вцепившись ему в волосы, но смотрела яв лицо Дойлу. Его глаза широко открылись, и он начал что-то говорить, но былопоздно. Ко мне он не притрагивался, но он прикасался к Никке, как и я.

Меня окружала ночь, и лес стоял вокруг, где я никогда небывала. Надо мной крышей нависал огромный дуб, его коренастый перевитый стволбыл размером с дом, а ветви обнажены, как в пору позднего листопада. Я почему-тознала, что дерево живое, только уснуло, готовясь к морозной зиме. Вдругдревесную кору прорезал тонкий луч света, он стал шире, и я поняла, что этооткрывается дверь – дверь внутри ствола. Вместе с потоком золотистого света вотьму пролилась музыка, кто-то в черном плаще появился в двери, шагнул в осеннююночь, и дверь закрылась за ним. Ночь показалась еще темнее, словно свет меняослепил. Незнакомец откинул капюшон, и я узнала Дойла – он вглядывался сквозьветви в холодные звезды над головой. Тени по обе стороны от дерева вдругсгустились, потом задвигались, обрели форму, повернулись и уставились на менягорящими глазами – красными и зелеными. Они оскалили пасти, полные кинжальныхклыков, а потом одна за другой вытянули к небу огромные черные морды и залаяли.Дойл стоял во мраке, слушая эту жуткую музыку, и улыбался.

Я услышала голос Холода, далекий как сон:

– Мередит, ты слышишь меня, Мередит?

Я хотела сказать "да", но забыла, как это –говорить. Забыла, где я. На летнем лугу, в облаке пестрых крыльев, – или вночи, пронзенной лаем гончих? Или я стою, прижавшись к Никке, и смотрю Дойлу визумленные глаза? Где я? И где я хочу быть?

Последний вопрос был полегче. Я хотела быть в своей спальне.Хотела ответить встревоженному голосу Холода. И стоило мне только это подумать,как я оказалась в спальне. Я шагнула прочь от Никки, так и стоявшего на коленяхна полу. Дойл, пошатнувшись, попятился к стене. Никка упал на четвереньки, едваудержавшись, чтобы не рухнуть ничком.

– Мерри, – с трудом выдохнул Дойл. Произошедшеесловно обессилило их обоих. А тогда, с Холодом и Мэви, без сил осталась я. Яповернулась к Холоду – он смотрел на меня со смесью страха и восторга.

– Теперь я себя усталой не чувствую, – сказала яему и шагнула вперед, оставив Дойла с Никкой в изнеможении валяться на полу,ловя ртом воздух.

Холод от меня попятился, явно мало что соображая, потому чтозабился между кроватью и туалетным столиком, сам себя загнав в ловушку. Онснова и снова качал головой:

– Глянь на себя, Мередит, посмотри на себя! – Онпоказал на зеркало.

Первое, что я увидела, – это краски. Кожа у меняпокрылась бежевыми, розовыми, лиловыми, фиолетовыми полосами и еще белыми, нобелое терялось на моей сияющей белизне. По бокам струились красновато-коричневыеленты, похожие на засохшую кровь. На плечах и на ногах переливалисьзелено-голубые, очерченные черным и желтым круги, а по краю шел мазок синевытакой сверкающей, что казалось, будто он сейчас запляшет, играя светом, поикрам и плечам. Моя магия была в силе, и кожа сияла словно жемчужина сзаключенной внутри нее свечой, но цветные пылинки действовали как призмы, имагия вспыхивала в каждой капле цвета, так что за мной тянулся радужный шлейф,будто крылья Никки распустились у меня за спиной. Глаза мои горели трехцветнымогнем – расплавленное золото, нефритовая зелень и изумруд ярче всехдрагоценностей мира. Но сейчас цветные кольца не просто светились, нет, –каждый цвет пылал костром, словно глаза выбрасывали языки пламени. Я вспомнилазолотые и зеленые отсветы, полыхавшие, когда я занималась любовью с Никкой иШалфеем, и поняла, что именно так должны были выглядеть тогда мои глаза:цветное пламя, перетекающее из цвета в цвет, как в настоящем костре, –неутихающая, непрестанная смена красок. Я застыла у зеркала, вытянувшись наносочках, чтобы рассмотреть все поближе, и поняла, что стою точно как Шалфейнемного раньше. Волосы у меня сияли рубинами, но сегодня словно каждая прядьгорела отдельным огнем, и волосы пылали у лица и ласкали плечи.