Тут зал осветился ярко, и Никанору Ивановичу стало сниться,что из всех дверей в него посыпались повара в белых колпаках и с разливнымиложками в руках. Поварята втащили в зал чан с супом и лоток с нарезанным чернымхлебом. Зрители оживились. Веселые повара шныряли между театралами, разливалисуп в миски и раздавали хлеб.

– Обедайте, ребята, – кричали повара, – и сдавайте валюту!Чего вам зря здесь сидеть? Охота была эту баланду хлебать. Поехал домой, выпилкак следует, закусил, хорошо!

– Ну, чего ты, например, засел здесь, отец? – обратилсянепосредственно к Никанору Ивановичу толстый с малиновой шеей повар, протягиваяему миску, в которой в жидкости одиноко плавал капустный лист.

– Нету! Нету! Нету у меня! – страшным голосом прокричалНиканор Иванович, – понимаешь, нету!

– Нету? – грозным басом взревел повар, – нету? – женскимласковым голосом спросил он, – нету, нету, – успокоительно забормотал он,превращаясь в фельдшерицу Прасковью Федоровну.

Та ласково трясла стонущего во сне Никанора Ивановича заплечо. Тогда растаяли повара и развалился театр с занавесом. Никанор Ивановичсквозь слезы разглядел свою комнату в лечебнице и двух в белых халатах, ноотнюдь не развязных поваров, сующихся к людям со своими советами, а доктора ивсе ту же Прасковью Федоровну, держащую в руках не миску, а тарелочку, накрытуюмарлей, с лежащим на ней шприцем.

– Ведь это что же, – горько говорил Никанор Иванович, покаему делали укол, – нету у меня и нету! Пусть Пушкин им сдает валюту. Нету!

– Нету, нету, – успокаивала добросердечная ПрасковьяФедоровна, – а на нет и суда нет.

Никанору Ивановичу полегчало после впрыскивания, и он заснулбез всяких сновидений.

Но благодаря его выкрикам тревога передалась в 120-юкомнату, где больной проснулся и стал искать свою голову, и в 118-ю, гдезабеспокоился неизвестный мастер и в тоске заломил руки, глядя на луну, вспоминаягорькую, последнюю в жизни осеннюю ночь, полоску света из-под двери в подвале иразвившиеся волосы.

Из 118-й комнаты тревога по балкону перелетела к Ивану, и онпроснулся и заплакал.

Но врач быстро успокоил всех встревоженных, скорбных главою,и они стали засыпать. Позднее всех забылся Иван, когда над рекой уже светало.После лекарства, напоившего все его тело, успокоение пришло к нему, как волна,накрывшая его. Тело его облегчилось, а голову обдувала теплым ветерком дрема.Он заснул, и последнее, что он слышал наяву, было предрассветное щебетание птицв лесу. Но они вскоре умолкли, и ему стало сниться, что солнце уже снижалосьнад Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением...

Солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гораоцеплена двойным оцеплением.

Та кавалерийская ала, что перерезала прокуратору путь околополудня, рысью вышла к Хевровским воротам города. Путь для нее уже былприготовлен. Пехотинцы каппадокийской когорты отдавили в стороны скопища людей,мулов и верблюдов, и ала, рыся и поднимая до неба белые столбы пыли, вышла наперекресток, где сходились две дороги: южная, ведущая в Вифлеем, исеверо-западная – в Яффу. Ала понеслась по северо-западной дороге. Те жекаппадокийцы были рассыпаны по краям дороги, и заблаговременно они согнали снее в стороны все караваны, спешившие на праздник в Ершалаим. Толпы богомольцевстояли за каппадокийцами, покинув свои временные полосатые шатры, раскинутыепрямо на траве. Пройдя около километра, ала обогнала вторую когортумолниеносного легиона и первая подошла, покрыв еще километр, к подножию ЛысойГоры. Здесь она спешилась. Командир рассыпал алу на взводы, и они оцепили всеподножие невысокого холма, оставив свободным только один подъем на него сЯффской дороги.

Через некоторое время за алой подошла к холму втораякогорта, поднялась на один ярус выше и венцом опоясала гору.

Наконец подошла кентурия под командой Марка Крысобоя. Онашла, растянутая двумя цепями по краям дороги, а между этими цепями, под конвоемтайной стражи, ехали в повозке трое осужденных с белыми досками на шее, накаждой из которых было написано «Разбойник и мятежник» на двух языках –арамейском и греческом. За повозкой осужденных двигались другие, нагруженныесвежеотесанными столбами с перекладинами, веревками, лопатами, ведрами итопорами. На этих повозках ехали шесть палачей. За ними верхом ехали кентурионМарк, начальник храмовой стражи в Ершалаиме и тот самый человек в капюшоне, скоторым Пилат имел мимолетное совещание в затемненной комнате во дворце.Замыкалась процессия солдатской цепью, а за нею уже шло около двух тысячлюбопытных, не испугавшихся адской жары и желавших присутствовать приинтересном зрелище.

К этим любопытным из города присоединились теперь любопытныебогомольцы, которых беспрепятственно пропускали в хвост процессии. Под тонкиевыкрики глашатаев, сопровождавших колонну и кричавших то, что около полудняпрокричал Пилат, она втянулась на лысую гору.

Ала пропустила всех во второй ярус, а вторая кентурияпропустила наверх только тех, кто имел отношение к казни, а затем, быстроманеврируя, рассеяла толпу вокруг всего холма, так что та оказалась междупехотным оцеплением вверху и кавалерийским внизу. Теперь она могла видеть казньсквозь неплотную цепь пехотинцев.

Итак, прошло со времени подъема процессии на гору более трехчасов, и солнце уже снижалось над Лысой Горой, но жар еще был невыносим, исолдаты в обоих оцеплениях страдали от него, томились от скуки и в душепроклинали трех разбойников, искренне желая им скорейшей смерти.

Маленький командир алы со взмокшим лбом и в темной от потана спине белой рубахе, находившийся внизу холма у открытого подъема, то и делоподходил к кожаному ведру в первом взводе, черпал из него пригоршнями воду, пили мочил свой тюрбан. Получив от этого некоторое облегчение, он отходил и вновьначинал мерить взад и вперед пыльную дорогу, ведущую на вершину. Длинный мечего стучал по кожаному шнурованному сапогу. Командир желал показать своимкавалеристам пример выносливости, но, жалея солдат, разрешил им из пик,воткнутых в землю, устроить пирамиды и набросить на них белые плащи. Под этимишалашами и скрывались от безжалостного солнца сирийцы. Ведра пустели быстро, икавалеристы из разных взводов по очереди отправлялись за водой в балку подгорой, где в жидкой тени тощих тутовых деревьев доживал свои дни на этойдьявольской жаре мутноватый ручей. Тут же стояли, ловя нестойкую тень, искучали коноводы, державшие присмиревших лошадей.