Томление солдат и брань их по адресу разбойников былипонятны. Опасения прокуратора насчет беспорядков, которые могли произойти вовремя казни в ненавидимом им городе Ершалаиме, к счастью, не оправдались. Икогда побежал четвертый час казни, между двумя цепями, верхней пехотой икавалерией у подножия, не осталось, вопреки всем ожиданиям, ни одного человека.Солнце сожгло толпу и погнало ее обратно в Ершалаим. За цепью двух римских кентурийоказались только две неизвестно кому принадлежащие и зачем-то попавшие на холмсобаки. Но и их сморила жара, и они легли, высунув языки, тяжело дыша и необращая никакого внимания на зеленоспинных ящериц, единственных существ, небоящихся солнца и шныряющих меж раскаленными камнями и какими-то вьющимися поземле растениями с большими колючками.

Никто не сделал попытки отбивать осужденных ни в самомЕршалаиме, наводненном войсками, ни здесь, на оцепленном холме, и толпавернулась в город, ибо, действительно, ровно ничего интересного не было в этойказни, а там в городе уже шли приготовления к наступающему вечером великомупразднику пасхи.

Римская пехота во втором ярусе страдала еще большекавалеристов. Кентурион Крысобой единственно что разрешил солдатам – это снятьшлемы и накрыться белыми повязками, смоченными водой, но держал солдат стоя и скопьями в руках. Сам он в такой же повязке, но не смоченной, а сухой,расхаживал невдалеке от группы палачей, не сняв даже со своей рубахи накладныхсеребряных львиных морд, не сняв поножей, меча и ножа. Солнце било прямо вкентуриона, не причиняя ему никакого вреда, и на львиные морды нельзя быловзглянуть, глаза выедал ослепительный блеск как бы вскипавшего на солнцесеребра.

На изуродованном лице Крысобоя не выражалось ни утомления,ни неудовольствия, и казалось, что великан кентурион в силах ходить так весьдень, всю ночь и еще день, – словом, столько, сколько будет надо. Все так жеходить, наложив руки на тяжелый с медными бляхами пояс, все так же суровопоглядывая то на столбы с казненными, то на солдат в цепи, все так жеравнодушно отбрасывая носком мохнатого сапога попадающиеся ему под ногивыбеленные временем человеческие кости или мелкие кремни.

Тот человек в капюшоне поместился недалеко от столбов натрехногом табурете и сидел в благодушной неподвижности, изредка, впрочем, отскуки прутиком расковыривая песок.

То, что было сказано о том, что за цепью легионеров не былони одного человека, не совсем верно. Один-то человек был, но просто не всем онбыл виден. Он поместился не на той стороне, где был открыт подъем на гору и скоторой было удобнее всего видеть казнь, а в стороне северной, там, где холмбыл не отлог и доступен, а неровен, где были и провалы и щели, там, где,уцепившись в расщелине за проклятую небом безводную землю, пыталось житьбольное фиговое деревцо.

Именно под ним, вовсе не дающим никакой тени, и утвердилсяэтот единственный зритель, а не участник казни, и сидел на камне с самогоначала, то есть вот уже четвертый час. Да, для того чтобы видеть казнь, онвыбрал не лу??шую, а худшую позицию. Но все-таки и с нее столбы были видны,видны были за цепью и два сверкающие пятна на груди кентуриона, а этого,по-видимому, для человека, явно желавшего остаться мало замеченным и никем нетревожимым, было совершенно достаточно.

Но часа четыре тому назад, при начале казни, этот человеквел себя совершенно не так и очень мог быть замечен, отчего, вероятно, он ипеременил теперь свое поведение и уединился.

Тогда, лишь только процессия вошла на самый верх за цепь, они появился впервые и притом как человек явно опоздавший. Он тяжело дышал и нешел, а бежал на холм, толкался и, увидев, что перед ним, как и перед всемидругими, сомкнулась цепь, сделал наивную попытку, притворившись, что непонимает раздраженных окриков, прорваться между солдатами к самому месту казни,где уже снимали осужденных с повозки. За это он получил тяжелый удар тупымконцом копья в грудь и отскочил от солдат, вскрикнув, но не от боли, а ототчаяния. Ударившего легионера он окинул мутным и совершенно равнодушным ковсему взором, как человек, не чувствительный к физической боли.

Кашляя и задыхаясь, держась за грудь, он обежал кругомхолма, стремясь на северной стороне найти какую-нибудь щель в цепи, где можнобыло бы проскользнуть. Но было уже поздно. Кольцо сомкнулось. И человек сискаженным от горя лицом вынужден был отказаться от своих попыток прорваться кповозкам, с которых уже сняли столбы. Эти попытки не к чему не привели бы,кроме того, что он был бы схвачен, а быть задержанным в этот день никоимобразом не входило в его план.

И вот он ушел в сторону к расщелине, где было спокойнее иникто ему не мешал.

Теперь, сидя на камне, этот чернобородый, с гноящимися отсолнца и бессонницы глазами человек тосковал. Он то вздыхал, открывая свойистасканный в скитаниях, из голубого превратившийся в грязно-серый таллиф, иобнажал ушибленную копьем грудь, по которой стекал грязный пот, то вневыносимой муке поднимал глаза в небо, следя за тремя стервятниками, давно ужеплававшими в вышине большими кругами в предчувствии скорого пира, то вперялбезнадежный взор в желтую землю и видел на ней полуразрушенный собачий череп ибегающих вокруг него ящериц.

Мучения человека были настолько велики, что по временам онзаговаривал сам с собой.

– О, я глупец! – бормотал он, раскачиваясь на камне вдушевной боли и ногтями царапая смуглую грудь, – глупец, неразумная женщина,трус! Падаль я, а не человек!

Он умолкал, поникал головой, потом, напившись из деревяннойфляги теплой воды, оживал вновь и хватался то за нож, спрятанный под таллифомна груди, то за кусок пергамента, лежащий перед ним на камне рядом с палочкой ипузырьком с тушью.

На этом пергаменте уже были набросаны записи:

«Бегут минуты, и я, Левий Матвей, нахожусь на Лысой Горе, асмерти все нет!»

Далее:

«Солнце склоняется, а смерти нет».

Теперь Левий Матвей безнадежно записал острой палочкой так:

«Бог! За что гневаешься на него? Пошли ему смерть».

Записав это, он болезненно всхлипнул и опять ногтями изранилсвою грудь.