заметать следы — и свои, и чужие. Окровавленные останки преступников исчезали неизвестно в каких измерениях, жертва, если удавалось ее спасти, переносилась в другое место с частично очищенной памятью. Вчерашний день в памяти оставался, сегодняшний — стирался начисто. Очищать память оказалось вовсе не сложно — стоило сосредоточиться и представить процесс исчезновения жидкости из мензурки, или быстрого таяния снеговика на солнце, рассеивания тумана на ветру…

Дошло до того, что в своем доме — пустом, пыльном и заброшенном, я проводил меньше времени, чем на местах преступлений. Радиус действия силы все возрастал и однажды я заметил, что преступники просят пощады на чужом языке. Может быть, скоро я охвачу своим сознанием весь мир? Может, это и есть та самая таинственная миссия, о которой говорили Кураторы?

Вернувшись однажды после «вызова» я в задумчивости присел на пыльное кресло. Это моя миссия?! Карать преступников? Очищать землю от мрази? Миссия, конечно, благород… нет, я не мог назвать эту миссию благородной. Скорее, просто нужной. Это — моя миссия? Вряд ли… Да и зачем это Кураторам! Разве, что им срочно потребовались совсем уж мерзкие души для самых тяжелых, самых опасных, самых ужасных, даже по меркам Ада, каторжных работ? А я — Харон, переправляющий им эти отбросы. Сомнительно. Скорее, в данный момент, я выполняю миссию Дьявола, хотя зачем это и ему — тоже было непонятно. В любом случае мне следовало взять отпуск. Разобраться. Путь пока подождет правосудие. Пусть плачут истязаемые жертвы, пусть радуются своей безнаказанности преступники. Правосудие свершиться и без меня. Чуть позже. Кураторы рассортируют души…

И я заблокировал сигналы «вызова». Отпуск. А, может, и отставка. Почетная пенсия.

Грустно я обходил комнаты своего заброшенного дома. Пыль и запустение. Призраки. Я осужден на вечное одиночество. Я как сама Смерть, закутанная в черный балахон и держащая в костяной руке ржавую косу, пугаю людей. Они просто невероятным, генетическим чутьем чувствовали во мне существо иного порядка. Существо грозное и ужасное. Несущее неотвратимую и страшную смерть.

Телефонный звонок прорезал затхлую тишину.

— Никодим! — кричала Наташка, — что случилось?! Куда ты пропал? Я звоню уже неделю через каждый час!

— Спокойно, спокойно… я жив… жив…

— Но где ты был?! И где Лена?

— Лена больше тут не живет…

— Ах, так… — Наталья помолчала, — и правильно! Она просто шлюха и всегда была шлю… — она закашлялась.

— Да, просто шлюха, — деревянно отозвался я.

— Слушай, я скоро приеду — не пропадай, у меня билеты на…

— Нет! — крикнул я.

— Не приезжай! Наташа, пока не приезжай…

— Никодим, скажи мне, что с тобой случилось? — ее встревоженный голос зазвенел, — что произошло?

— Много чего, радость моя… просто ты не сможешь вынести моего вида…

— О боже! Ты попал в аварию?!

— Да нет, внешне я не изменился, — я почувствовал, что несу полный бред. А, может, у меня просто шизофрения? Как это было бы здорово! Полежал в больнице — и все прошло. Все исчезло — и Кураторы, и таинственная сила, именуемая Дьяволом, и мои расправы с преступниками, и мое одиночество…

— Короче, все! — сказала Наташка, — я прилетаю завтра вечером. Не исчезай! — и повесила трубку.

Ну вот, завтра я потеряю еще одного близкого человека. И останусь совсем один. Один среди огромного количества людей и людишек, населяющих нашу планету-инкубатор. Завтра Наташка прилетит и в ужасе убежит из этого пыльного дома. Надо, хоть пыль стереть, прибраться тут… Где у нас тряпки, пылесос, веник, щетка? Уже достав пылесос, я остановился. Черт возьми… я же… все же…

Я решительно поднял трубку телефона.

— Мне, пожалуйста, девочек… да… нужно не меньше трех… на всю ночь… да, у нас тут гулянка… цену знаю… жду.

И пусть только попробуют от меня убежать! Придется им поработать не только своим сладким местом! Так, где у нас был еще один пылесос, старый…

Девочки веселой стайкой выпорхнули из джипа. Из окна второго этажа я крикнул, чтобы заходили и располагались — я скоро спущусь. Провожавшему их «быку», я помахал ручкой — все будет в порядке. Когда джип отъехал, а девочки прошли в холл, я быстро спустился и закрыл дверь на замок.

Четыре хорошенькие проститутки, совсем молоденькие, в растерянности стояли посреди холла. Они начинали ощущать ужас моего присутствия.

— Садитесь, не стесняйтесь… — я указал на диван, и они послушно уселись, прижимаясь друг к другу.

— Простите, — пролепетала одна, — мы… тут забыли…. Нам нужно идти.

— Сидеть, — тихо и совсем «не страшно», произнес я, глядя, как они готовятся сорваться с места.

— Нам нужно… откройте … ой, я не могу — заплакала одна. На ней было короткое, как бы детское платье, из-под которого виднелись пажики. На голове — большой бантик. Она, явно работала под девочку-малышку. Вторая дрожала всем телом, слышно было, как у нее стучат зубы. Третья, сцепив побелевшие руки на коленях, посиневшими губами силилась что-то сказать. На ней было красное, в обтяжку платье, с несуразно большим декольте. Четвертая выглядела лучше других, во всяком случае, держалась спокойнее.

— Ну, скажи, лапонька, — вкрадчиво начал я, — что во мне такого страшного?

— Ни… ниче… такого… — и она надолго лишилась дара речи.

Первая к тому времени совсем впала в истерику. Она, размазывая кулачками грим по детскому лицу, повторяла одну фразу «пустите меня». Это повторение уже стало производить на ее подружек гипнотическое действие. Чувствовалось, что еще немного и все четверо, как заклинание, будут твердить эти слова. Пора было принимать меры. Я сосредоточился.

— Встать! — все четверо вытянулись в струнку, как солдаты на плацу. Еще небольшое усилие и они превратились в кукол с пустыми глазами.

Я прошелся перед строем, как заправский сержант перед новобранцами. Поправил на одной юбку. Вытер платком размазанный грим на другой. Девушки стояли столбами. Черт, как трудно, удержаться, чтобы не потрогать их округлости… А, собственно, почему я должен удерживаться?! Это же их работа — предоставлять за определенную плату свои округлости и прочие прелести! Ну и дурак же я бываю — собрался прилагать героические усилия, чтобы обуздать свою похоть!

Не спеша, я перещупал их всех. Груди у всех упругие — не рожали,