Но Соледад уже торопливо шла по вымощенному плиткой двору к створкам филигранной работы ворот, прокладывая себе путь через скопление неунывающих попрошаек и навязчивых продавцов четок; мимо калек, спокойно сидящих на холодных каменных ступенях, неподвижных и безучастных, как серые речные камни; не обращая внимания на хор голосов, призывающих ее попробовать холодные напитки и горячую еду; протиснулась через толпу верующих и безбожников, то и дело встающих на пути к ее комнате.

Ánimo, ánimo. Соледад никого и ничего не замечала, спеша вновь оказаться в одиночестве. Она всецело погрузилась в свои мысли, преисполненные вовсе не ánimo, но чего-то совершенно противоположного. Уродливого, как смятая шляпа, отчаяния.

Ложь и еще раз ложь. Одна только ложь с самого начала и до самого конца. Сама не знаю, почему доверила тебе рассказывать мою замечательную историю. Ты никогда не была способна говорить правду, даже во свое спасение. Никогда! Я, должно быть, была не в себе…

Бабушка! Ведь это ты уговорила меня рассказать всем твою историю, разве не помнишь? Сама не понимаешь, какую путаницу из всего ты мне предоставила. Я стараюсь изо всех сил, чтобы как-то связно изложить это.

А лгать при этом обязательно?

Это не просто ложь, а благая ложь. Она нужна для того, чтобы заполнить пропуски. Тебе придется доверять мне и дальше. Это будет красивая история, обещаю. А теперь, будь добра, помолчи, а не то я потеряю мысль. Так на чем мы остановились? И с тех пор…

И с тех пор каждый раз, как Нарсисо возвращался в Оахаку, он находил Соледад тоскующей, и причины ее тоски он не понимал. Вот почему он боялся возвращаться и избегал жену, когда делал это. Она сильно набрала в весе, лицо у нее стало одутловатым, шея толстой и розовой, а подбородок двойным. Из женщины она превратилась в толстого ребенка, одетого в мешковатые платья с белыми вышитыми воротничками. Она также сделала что-то странное со своими волосами – выстригла пряди на лбу – и теперь казалась перезревшим подростком. И почему только беременные вытворяют такое? удивлялся он.

Такой Нарсисо и увидел свою жену – плаксивой, раздувшейся и босой, – потому что, как сказала она, ее туфли больше не налезали ей на ноги. Со времени отъезда мужа, клялась Соледад, те стали на размер больше. Оставшись одна, она взяла за обыкновение ходить босиком, но это бесило ее мужа. «Ты похожа на индейскую женщину, – ругался он. – Не оскорбляй меня своим видом. Словно у меня нет денег на то, чтобы купить жене туфли».

– Хочешь есть?

– Нет. И перестань!

– Что?

Ну как он мог объяснить ей?

И как могла объяснить она? Его тело было теперь ее телом. Она беспокоилась, а не устал ли он, не голоден ли, а не нужно ли ему немного поспать, не нужно ли надеть теплый свитер. Словно ее тело, став таким большим, вместило в себя его – еще одно тело со всеми его нуждами. Потому что именно так любит женщина. Как она могла что-то объяснить, если сама ничего не понимала?

Но мужчины любят иначе. Они не понимают. Не отдают любимой стакан воды, если им самим хочется пить. Не подносят ко рту любимой ложку так близко, что ей не видно, что в ней, говоря: «Попробуй!» Они ничего этого не делают. Если только не влюбятся в своего собственного ребенка, что случается довольно часто. «Кто тебя любит?»

Соледад казалось, ее муж забыл о том, что она рядом. И вел он себя в последнее время так, будто дело обстоит иначе. То, что выводило ее из себя прежде, теперь заставляло плакать. Разве мужчина не понимает? Разве не понимает, как важно держать жену за руку, когда идешь с ней по улице? Не осознает, что, когда он держит ее за руку, его тело говорит ей: «Это моя querida, женщина, которую я люблю, я так горд идти рядом с ней, и моя рука в ее руке – это знамя нашей любви».

Если бы только он прошептал мне на ухо cariñito, думала она, сладкое, как сахар, слово, которое стало бы для нее священным, потому что она почувствовала бы на своей шее его теплое дыхание. Доброе слово, от которого по коже бегут мурашки. Он знает об этом, ее Нарсисо? Но она не догадалась сказать ему об этом. А он не догадался спросить.

А окончательным кошмаром стало ее тело. Пресвятая Матерь Божья! Ее тело, казалось, больше не принадлежит ей. Оно представляло собой кошмар из ягодиц и бедер и было таким необъятным и тяжелым, как у каменной богини Коатликуэ. И когда она смотрела на себя в зеркало, ее слегка потряхивало.

С чего начать? Соледад не могла ничего объяснить, не перебарщивая с этим. У нее болела спина, болели ребра, она все время чувствовала себя усталой, а, выйдя из дома, постоянно хотела писать, и кроме того:

– Я говорила тебе о том, что плохо сплю? Я не могу отдохнуть, не могу отдохнуть.

По ночам она стонала и часто садилась в постели, чтобы восстановить дыхание. Она пыталась спать на боку, потому что, когда лежала на спине, то чувствовала, что задыхается. Она была такой огромной, что не могла спать. Она боялась родов и признавалась домовладелице:

– Это потому, что я не знаю, чего ожидать.

Но домовладелица, рожавшая восемнадцать раз, отвечала ей:

– Поверь мне, куда хуже, если ты знаешь это.

Муж успокаивал ее: «Все наладится, когда ребенок появится на свет». Все говорят, материнство священно, но все говорящие это – мужчины. Соледад не чувствовала себя священной. Она чувствовала себя больше человеком, чем когда-либо еще. Она молилась о том, чтобы ребенок родился поскорее и она вновь стала бы собой. И Соледад прибегала к обычным женским уловкам – принимала горячие ванны и целыми днями вышагивала по городу. Скрести полы, стоя на локтях и коленях, гарантировало скорые схватки, но, поскольку это посоветовала ей ленивая девушка, убиравшая комнаты, Соледад проигнорировала совет.

Что это такое было? В последнее время, входя в комнату, Соледад обнаруживала, что она в отчаянии разглядывает потолочные балки, постоянно смотрит вверх, как возносящаяся на небо Мадонна на церковных росписях. «На что ты там смотришь?» – «Да нет, ни на что». Она не помнила, когда у нее появилась такая привычка, а делала это автоматически, словно высматривала… Так что она высматривала? Казалось, в этих балках, в затянутых паутиной углах, был ответ, тайна, ангел, видение, которое могло бы спуститься с небес и спасти ее от самой себя.

Ее обоняние никогда не было столь острым, как в то время, что она ожидала рождения Иносенсио. По утрам, когда приходили дворники со своими метлами из прутьев, когда только-только занималось несущее прохладу утро, наступало вдруг краткое спокойствие, и Соледад обмахивала себя веером, стоя на балконе, и внезапно засыпала тут же, на своем стуле. Ночь, что пахла ночью, бархатная влажность, которую сменял утренний свет, и постоянный аромат лавровых деревьев сопровождались ужасной болью где-то в районе переносицы, словно дергал больной зуб, и эта боль не утихала до начала siesta[308]. И от любого запаха, будь то запах сигаретного дыма, или варящейся на завтрак овсянки, или запах улиц, воняющих мокрой псиной, или запах церковных благовоний, такой сладкий, что казалось, будто воняет мочой, запах, исходящий от торговца вареной кукурузой, от всего этого к ее горлу подступала тошнота. Однажды на рынке она наклонилась, чтобы подобрать монетку, и чуть было не потеряла сознание рядом с прилавком, с которого продавали cilantro, зеленый лук, и перец poblano.