Худобченко промолчал, а Параска отступила, освобождаядорогу.

– Я пошел, – еще раз сказал Ревкин.

И опять ему никто не ответил. Он спустился вниз, выхватил изрук швейцара плащ и выскочил наружу.

Худобченко все еще сидел, подперев голову руками. Потомсхватил графин, налил себе полный стакан и выпил залпом.

– Ты шо! – сказала Параска с упреком. – Тебе ж нельзястолько.

– А! – махнул рукой Худобченко. – Такого друга потерял, –сказал он и заплакал.

Параска подошла к нему сзади, обвила его жилистую шею своимипухлыми руками.

– Петро, – взволнованно сказала она, – ну шо ж робыты. Навойне ж тоже люди гибнут.

– Да, – кивнул он, утирая слезы, – на войне тоже. Эх,Параска! – он привлек ее к себе и усадил на колени. – Давай-ка заспиваем нашулюбимую.

Параска подняла голову и, глядя куда-то в угол под потолок,звонким своим голосом затянула:

Ихав казак на войно-оньку,

Казав: «Прощай, дивчино-оньку!..»

И разомлевший Петро Терентьевич, постукивая в лад рукой постолу, стал подтягивать ей вполголоса:

Прощай, дивчина, черна бровына,

Йиду в чужу сторононьку.

Чем дальше, тем больше вздувались жилы на шее Параски и тембольше краснело ее лицо и на более высокой и пронзительной ноте брала онаследующий куплет песни, и казалось, сейчас сорвется и даст петуха, но несрывалась. А он меланхолично вторил ей своим тихим задумчивым басом. И тому,кто слышал бы их со стороны, могло показаться, что в их песне, вопреки словам имелодии, есть что-то подпольное, что-то незаконное и что им, закрывшимся всвоей скорлупе, враждебен весь мир и они всему миру враждебны.

Дай мне, дивчина, хустыну,

Я день у поли загы-ыну…

Темною ноччю закрыють очи,

Та й поховають в могыли…

Ревкин потом говорил Аглае, что он не помнил, как вышел отХудобченко и как очутился в машине. Да и Мотя подтверждала, что всю дорогуАндрей Еремеевич «был как бы не при своих». Всю дорогу он был словно в забытьи,сидел с закрытыми глазами, но иногда вскакивал и вскрикивал:

– Я честный коммунист! Я не позволю!

Но тут же снова впадал в спячку.

Он впадал в спячку, и мерещились ему картины прошлого:большой город, учебное заведение, в котором молодых коммунистов учатруководству хозяйством.

И промеж других ходит простецкий парень в вышитой украинскойрубахе. Сам первым подходит к каждому и, протягивая широкую ладонь,представляется:

– Худобченко. По-вашему, Скотинин.

И сам же громко смеется.

Простецкий парень. Звезд с неба не хватал, в теоретическихвопросах путался, но практически был весьма сообразителен. И сам над собойподтрунивал, а может, и всерьез говорил:

– Мени уси теории оцей предмет заменяет уполне. – И показывална свой вислый нос, при помощи которого и в самом деле, казалось, ловкоориентировался в изменчивой ситуации. Нельзя сказать, что его особенно любили,но он был принят во всех компаниях, потому что был незлобив и необидчив, и,когда возникал, например, спор, чья очередь бежать за пол-литром, он кончалэтот спор, говоря:

– Та я и сбегаю.

Со всеми он был неизменно ровен, доброжелателен, умел как быненароком сказать приятное, помнил дни рождения каждого, всегда был готов коказанию мелких услуг: одолжить до стипендии трешку или свои большие карманныечасы товарищу, идущему на свидание. Ни самолюбие, ни честолюбие, казалось, емусовершенно были не свойственны, в спорах он легко соглашался с доводамиоппонента, давая тому почувствовать свое умственное превосходство.

– Когда человек спорит, – говорил он, бывало, Ревкину, – онже не истину хочет доказать, он хочет доказать, шо он умнее тебя. Поэтому явсегда соглашаюсь. Хочешь быть умнее – будь. Если у тебя есть такая потребностьдуши, шоб плюнуть мени у рожу, плюнь. Я утрусь. Мени это, как говорят у нас, ухохлов, байдуже, то есть все равно.

Был в их учебном заведении только один человек,недоброжелательного отношения к которому Худобченко не скрывал. Это былпрофессор математики по прозвищу А Скажите Любезный. Но недоброжелательствобыло ответным – профессор презирал Худобченко за неспособность к освоениюсвоего предмета и грозил не допустить к госэкзаменам.

– А скажите, любезный, – держа Худобченко у доски, измывалсяпрофессор, – вот вы, допустим, на волах везете мешок картошки из пункта «а» впункт «б» со скоростью икс километров в час, а навстречу вам едет всадник соскоростью икс-квадрат. Можете ли вы мне сказать, какую часть пути проедеткаждый из вас, если вы встретитесь через четыре часа?

– Ты ж понимаешь, – говорил потом Худобченко Ревкину, – этож он хочет не шоб я задачу решил, а шоб знал свое место. Волам шоб хвостыкрутил. Но он ошибается. В математике он, может, и разобрался, а диалектики ещене усвоил и не может себе представить, шо нам главное – понять не иксы иигреки, а линию партии, ее унутренний смысл. Шо до математики, то нехай ее учатте, у кого башка поздоровше, а мы ими будем руководить.

При этом он толкал Ревкина в живот, подмигивал и громкосмеялся.

А Скажите Любезный сдержал свое слово и не допустилХудобченко к госэкзаменам. Но сам же на этом и погорел. Комиссия, разбиравшаяжалобу Худобченко, отстранила профессора от преподавания, и вскоре ему пришлоськаяться через газету в своем отсталом мировоззрении, в том, что проявлялбарское высокомерие по отношению к слушателям из народа и препятствовалобучению пролетарских кадров. Несколько лет спустя, когда профессораарестовали, Худобченко был уже руководящим работником.

– Во, видал, – сказал он Ревкину с усмешкой, – насколькодиалектика полезней математики. Нехай он теперь посчитает, сколько нужновремени, шоб добраться из пункта «а» в пункт «б» у столыпинском вагоне.

Параска появилась позже. А до нее была Неточка, на которойХудобченко собирался жениться. Однажды он прибежал к Ревкину чем-товзволнованный.

– Вот шо, друже, у меня несчастье. Неточкиных родителейраскулачили. Я тут заявление набросал, шо осуждаю свою связь с ней. Як думаешь,отдавать заявление или просто Неточку бросить, и все?

Ревкин и сам был не святой, но все-таки тогда удивился.