– Да, скажу. – Борисов поднялся и заговорил не спеша. – Ятут, Андрей Еремеевич, кое-что недопонял. Я как-то думал, что бюро у насколлективный орган, а вы товарища Ермолкина вроде как сами отстраняете отработы и сами возбуждаете персональное дело. Так вот мне не очень понятно,зачем мы сюда собрались? Это первое. А второе, чего я недопонял, так это вотвашего отношения к погибшему капитану Миляге. Сейчас, как вы знаете, идет войнасо смертельным нашим врагом. Ну, я не буду вам говорить, что война оченьтяжелая. Когда не только внешние, но и внутренние наши враги сильноактивизировались. И не где-нибудь, а в нашем районе. Вы помните, здесьорудовала прямо, можно сказать, у нас на глазах банда Чонкина. И вы не хужеменя знаете, кем оказался этот так называемый Чонкин. И про Курта пресловутоговы тоже, я думаю, слышали. И в этих условиях, когда нашим партийным, можносказать, долгом является противопоставить подобным бандам наши органы, в этихусловиях я не могу понять, для чего первому секретарю райкома партии нужно,чтобы работники органов в глазах населения выглядели предателями и изменниками.

Ревкин хорошо знал Борисова и понимал, что тот никогда нерешился бы идти против мнения своего начальства. Если сейчас он это делает, тоне иначе как с чьего-то одобрения, Ревкин прекратил прения и в расстроенныхчувствах уехал домой. Аглая, не ожидавшая увидеть его в столь раннее время,удивилась:

– Ты что, заболел?

– Нет, – сказал Ревкин и, уйдя к себе в комнату, заперсяизнутри.

Приникнув к замочной скважине, Аглая видела, как ее муж,заложив руки за спину, быстрыми шагами ходит из угла в угол по комнате. Времяот времени он освобождал руки, чтобы погрозить кулаком кому-то.

– Ничего, – провозглашал он, размахивая кулаком. – Вы не натого напали! Я тоже кусаться умею! Я вам еще покажу!

И опять закладывал руки за спину, и опять быстро-быстроходил из угла в угол. Вдруг выскочил из комнаты:

– Где машина?

– Ушла в гараж. – Закуривая «Беломор», Аглая нервно ломаласпички.

– Звони Мотьке, пусть гонит сюда.

– Да что случилось-то?

– Ничего не случилось. Звони, тебе говорят!

– Если ты позволяешь себе так говорить с женой, – вскипелаАглая, – то сам и звони.

Ревкин остановился и посмотрел на Аглаю. Он посмотрел на неетем беспощадным взглядом, каким смотрел только на врагов народа.

– Товарищ Ревкина, – сказал он тихо, но отчетливо. – Я тебене как муж, а как твой партийный руководитель приказываю…

Аглая кинулась к телефону. Моти в гараже не оказалось,сказали, что она в чайной. А в чайной не было телефона. Аглая послала в чайнуюсына Марата, а сама, куря папиросу, ходила под дверью мужниной комнаты.

Наконец явились Марат с Мотей. Машина стояла у калитки.Аглая постучала кулаком в дверь мужа. Тот выскочил и бегом к машине. Мотя иАглая за ним. Пока они добежали, Ревкин уже нетерпеливо ерзал на правомсиденье.

– Давай быстро! – прикрикнул он на Мотю.

Нервность его передалась Моте, она долго не могла попастьключом в замок зажигания. Аглая забежала справа, открыла дверцу.

– Андрей, ты как жене скажи мне, куда ты!

– В обком! – сказал он, вырвав у нее и захлопнув дверцу.

Машина с места рванула и понеслась, плюхаясь в лужи,окатывая брызгами случайных прохожих.

Дорога была длинная. Она убаюкивала. Через полчаса Ревкинсидел уже в своей обычной величественной позе и, поглядывая по сторонам,спокойно взвешивал шансы.

«Вы, Идиот Идиотович, – мысленно обращался Ревкин к далекомуФедоту Федотовичу Фигурину, – кажется, немного ошиблись. В погоне за дешевойпопулярностью вы решили половить рыбку в мутной воде».

Ревкин понимал, что Миляга как таковой вряд ли всерьезинтересовал Фигурина, который просто искал предлог для замены руководстварайона своими людьми. Но Фигурин переоценивал свои силы. Он не знал, что уРевкина в области есть рука – сам Петр Терентьевич Худобченко, с которым уРевкина старые связи. В двадцать пятом году вместе учились на рабфаке. И тогдаХудобченко дал ему рекомендацию в партию. Вместе проводили коллективизацию…

– Мы еще посмотрим, чья возьмет, – сказал Ревкин вслух.

– Что? – спросила Мотя.

– Ничего, это я сам с собой. Заговариваться начал. – Онулыбнулся. К нему возвращалось не то чтобы хорошее, но обычное деловоенастроение. Он даже стал поглядывать по сторонам.

Старуха в лаптях и с мешком на спине тащилась, согнувшись,по обочине в город.

– А ну-ка останови! – приказал Ревкин.

Мотя затормозила. Ревкин откинул дверцу.

– Куда, бабуля, путь держишь?

– В город, милок, в город, – заулыбалась бабуля доверчиво.

– На базар, что ли?

– Не на базар. Дочке гороху несу. Муж на фронте, а сама сдвомя робятами голодует больно.

– Ну ладно, – сказал Ревкин и закрыл дверцу.

Машина тронулась дальше. Ревкин ехал и думал об оставшейсясзади старухе. «Вот ведь, – думал он, – до чего ж наш народ самоотвержен. Усамой небось последнее, а несет дочери в такую даль. Вот что значит наш народ!С таким народом как не победить…» Он до слез растрогался. Не столько от любви кнароду, сколько от своих светлых мыслей. Но подвезти старуху не догадался.

Своего друга Ревкин в обкоме не застал. Только что уехалдомой, сказали ему.

Так даже лучше, подумал Ревкин и поехал искать Худобченкодома.

Петр Терентьевич жил недалеко от обкома, в старинномособняке, обнесенном каменным забором и охраняемом специальным нарядом милиции.Оставив машину возле зеленых ворот, Ревкин прошел через проходную. Его здесьзнали и пропустили. Не спросил документов и швейцар, дежуривший у парадноговхода.

– Они обедают, – сказал швейцар и улыбнулся Ревкину каксвоему.

– Андрюшка! – услышал Ревкин радостный голос.

Он поднял глаза и увидел жену Худобченко, смазливую иупитанную дамочку, которую официально звали Парасковья Никитовна, а в узкомкругу своих – просто Параска. Она стояла на верхней ступени мраморной лестницы.