И в самом деле! Начал цепляться к молодомуцарю – зачем-де телятину ест, коли запрещена она церковным уставом? Идоцеплялся: был сослан в Вятку, потом покаялся, вернулся в столицу и хлопотамиБасманова вновь приближен ко двору. Теперь норовит усидеть меж двух стульев.Мстителен, норовит разделаться с обидчиком, благодетеля своего Басманова тожененавидит – именно за то, что принял от него благодеяние, – однако никакне может угомониться: не на природного ли царевича руку поднимает? А кто об томзнает? Кто может правду сказать? Ни князь Василий Шуйский, запутавшийся в своемвранье, ни он, Федор Никитич Романов, хотя, казалось бы, кому знать истину, какне ему?.. Но слишком много времени прошло, слишком много воды утекло с тех пор,как они с Богданом Бельским…

«Нет, нельзя даже думать об этом!» – одернулсебя Романов и подумал, что и впрямь: столько лет минуло с того майского дня вУгличе, что никто, никто, даже мать Димитрия, не сможет дать прямого ответа навопрос, взошел ли ныне на российский престол самозванец или законный наследниквласти государевой?

Народ думает, инокиня-де Марфа все знает.Ничего подобного! Ни она, ни ее брат, ни Богдан Бельский, ни смиренный инокФиларет не знают этого. Теперь только сам Димитрий об истине сведом!

Да разве его спросишь?..

Спросить-то можно, конечно. Только хочет лиФедор Никитич услышать правдивый ответ?

Вряд ли…

Чудилось, она впервые встретилась с летом.Чудилось, все четырнадцать миновавших июлей были затянуты черным мрачнымфлером, напоминавшим тот монашеский плат, которым была покрыта жизнь инокиниМарфы. А нынче что-то случилось… Чудо, истинное чудо!

По дороге мчала великолепная карета,запряженная шестеркой коней. И женщина, одетая в монашеское платье из дорогоготонкого сукна, не могла оторваться от окна, потому что не могла отделаться отмысли: всю эту поющую, звенящую, шелестящую листьями, цветущую, зеленеющуюкрасоту нарочно выставили обочь дороги – для нее, для услаждения ее взора,слуха и обоняния. И все это сделал он – тот, кто прислал за ней великолепнуюкарету, чтобы увезти, наконец-то увезти из постылой выксунской глуши. Тот, ктовелел сопровождать ее почтительному, молодому, красивому всаднику по именикнязь Михаил Скопин-Шуйский. Тот, в угождение кому готовят ей ночлег в лучшихдомах попутных городов, не знают, куда посадить, чем угостить. Он – государь.Царь Димитрий Иванович. Сын…

Выходило, что правду ответила инокиня Марфатогда, зимой, Борису Годунову и жене его, которые с пеной у рта выспрашивали:жив ли твой сын, царевич Димитрий? «Может, и жив», – сказала она тогда, ивот теперь ее везут к нему…

Сон это? Наваждение? Мыслимо ли, чтобы онвсе-таки выжил тогда?

С той минуты, как провозгласили с амвонаанафему расстриге Отрепьеву, Марфа не знала покоя. Ныло оскорбленное сердце:как посмел какой-то нечестивый поп назваться именем ее сына? А потом вокругначало твориться что-то непонятное. И мать-игуменья, и монахини, и сторожа, изаезжие священники – все вдруг резко изменились к опальной инокине. Прощенияпросили за прошлые грубости, за неочестливое [45] отношение, заискивали перед испуганнойтакими переменами женщиной… От них и узнала Марфа, что уже совсем близкоподступил к Москве тот человек, который называет себя ее сыном, а у Борисатеперь совсем не осталось верных слуг.

А потом пришла весть, что Господь, пусть и снемалым опозданием, внял мольбам страдалицы Марьи Нагой и поразил царя Борисастрашной смертью. Не перенес Годунов неминуемого поражения, которое надвигалосьна него с каждым днем! Поговаривали, Борис сам умертвил себя – из страха переднеминуемой расплатой. И ощутила Марфа такую благодарность к человеку, которыйназывался теперь царем Димитрием, что из одного этого чувства готова былатеперь признать его истинным царевичем.

Ох, как ожили в душе воспоминания… Совсемнедолго чувствовала она себя матерью возможного государя – до того роковогомайского дня в Угличе. Пусть убогим было их с маленьким царевичемсуществование, но все-таки Марью именовали царицей, относились к ней спочтением, взирали подобострастно. Эти картины невинного счастья являлись ейпотом в снах, тревожили и мучили недостижимой мечтой об их возвращении. И вотвдруг оказалось, что несбыточные мечты вполне готовы сделаться явью. Для этогонужно только одно – красивый, лукавый и непреклонный князь Скопин-Шуйскийнамекнул, нет, прямо высказал: нужно инокине Марфе признать неведомого человекасвоим сыном Димитрием.

Солгать принародно…

Нет, почему – солгать? А вдруг это правда?Вдруг свершилось то чудо, о котором ей столько раз неумолчно твердил братАфанасий, состоявший в тайной переписке с Богданом Бельским? Слабым своимженским разумением она не знала, верить, не верить… А что оставалось делать,как не склониться пред судьбой, которая сначала даровала ей сына, а послеотняла?

Отняла, чтобы вернуть! Вернуть и сына, ипочести всенародные, и привольную жизнь. Мягкую постель, сладкий кус…Распрямить согбенные плечи, заставить вновь заблестеть угасший было взор исмягчить в улыбке скорбные уста…

С каждым днем, с каждым часом путиприближалась Москва. Приближалась встреча с сыном… о Господи! Она и сама скороповерит, что неведомый царь – истинно ее сын!

Миновали Троице-Сергиеву лавру, куда возиликогда-то на богомолье молоденькую царицу Марью Нагую.

…А теперь навстречу ей идет целое шествие –монахи во главе с архимандритом…

«Государыня-матушка… – доносится со всех сторон. –Государыня-матушка!»

Переночевали в Троице. Кругом только иговорили, что о чудесном спасении царевича. Марфа слушала это как дивнуюсказку: Бог навел в тот день слепоту на ее очи, помутил разум, хоронили-точужого ребенка, как две капли воды похожего на царевича, а царевича спасли,спрятали верные люди…

Так вот, значит, как оно было? Может, и правда– так?

Впереди замаячило село Тайницкое. Теперь доМосквы уже рукой подать. А что это народу столько на дороге? Ишь, как рясноунизаны обочины людьми! Почему все кричат, руками машут? Неужто и здесьвстречают инокиню Марфу? А это что за всадники приближаются? Ах, как одеты,каменья-то как жар горят! Никогда не видела инокиня Марфа такого роскошногоплатья… но царица Марья видела. Так одевались только при царском дворе.

Неужели?..

– Господи, будь что будет, на все твоясвятая воля, Господи, наставь, вразуми меня, бедную! В руки твоивверяюсь! – зашептала она исступленно, то забиваясь в угол кареты, товновь приникая к окну.

– Буди здрав государь-батюшка, многаялета царю Димитрию Ивановичу! – зазвенели голоса.