– Налить тебе?

Усмехнувшись, он покачал головой. Он не принималуспокоительное. Никогда.

Деликатно щелкнул вскипевший чайник. Катерина быстро инеаккуратно заварила чай и подвинула Тимофею чашку.

– Пей.

– Нас было трое, – сказал Тимофей. – Еще брат и сестра, обамладше меня. Имен я не помню. Родители, конечно, пили. Мне было лет… пять,наверное, когда папаша, напившись под Новый год, запер нас в квартире. Мыпросидели одни дней восемь. Об этом потом даже в газетах писали. Мы съели обои,тряпки, вату из матраса… Потом соседи нас как-то выручили, не знаю как.Несколько раз нас устраивали в детский сад… Я помню потому, что там кормили.Однажды родители сильно дрались, и мы убежали на улицу. Была зима, сестренкапростудилась и потом быстро умерла. Ее долго не хоронили – она лежала в кухнена полу, это я тоже помню. Я не ходил в школу – сразу понял, что можно неходить, заставлять меня никто не собирался. Я в зоопарк ходил. Там быладевушка, Маша, она позволяла мне помогать ей и подкармливала. Это были лучшиедни моей жизни, понимаешь? Потом она уехала. Замуж вышла и уехала. А я осталсяодин. У тебя есть сигареты?

Катерина встала и принесла ему пачку из портфеля. Он быстрозакурил.

– Потом родители нас с братом продали.

Он затянулся и продолжал, не глядя на Катерину:

– Нас продали Михалычу, который делал бизнес на таких, какмы. Портовый город, заграница близко, а извращенцев и в те времена было полно.Он предлагал нас мужикам любившим мальчиков, и снимал это на пленку. Конечно,они снимали не только порно. Еще они снимали убийства. Убийства – это былисамые дорогие кассеты. Ну, знаешь, где все во всех подробностях, где по частямотрезают, отрывают куски тела, море крови и куча удовольствия. Нас держали вподвале несколько месяцев. Старых убивали, новых приводили, и я знал, что скоромоя очередь. Брата однажды уволокли и обратно не вернули. Я все понял. Я оченьбоялся и всегда дрался, и поэтому, наверное, продержался дольше остальных. Какраз сопротивление-то и ценилось, это очень возбуждало клиентов. Почти всепереставали сопротивляться где-то к пятому разу. Становилось все равно, что стобой делают. Лучше умереть. Но смерть была очень уж мучительной. Нас спасласлучайность. Очередной пьяный сторож забыл включить ток в двери. И я выбрался.Меня подобрали какие-то моряки. Далеко я не убежал, свалился в обморок. Онименя оттащили в ментуру, и к утру всех взяли, включая Михалыча. Его потомсудили и убили на зоне. Там таких не терпят… А я после этого года три вообще неразговаривал, только дрался. В детдоме. Потом материться начал. А потомзаговорил.

Он залпом выпил остывший чай, поднялся и ополоснул чашку.

– Кошмары у меня всю жизнь, сколько себя помню, – он спинойоперся о стол, глядя в светлую летнюю ночь за окнами. – Я ненавижу детей. Уменя их никогда не было и не будет. Я свихнусь от страха, если у меня будутдети. Я даже как следует не знаю, нет ли у меня серьезного психическогорасстройства. Зато у меня есть мой личный дьявол. Он меня регулярно посещает,как сегодня. Ну что?

Катерина в кровь искусала губы. Но зато не заплакала.Выдержала. Ее сильно трясло, и несколько раз она собиралась заговорить и немогла.

– Не трясись, – приказал Тимофей, но она продолжала дрожать.

– Прости меня, – выговорила она наконец. – Я не специально.Я не знала, что это так… ужасно. Прости меня. Я не хотела заставить тебявспоминать.

– Ничего, – вежливо сказал он. – Я жив, как видишь.

– Вижу, – согласилась она.

Ей трудно было дышать. Она знала, что уже никогда не будеттакой беззаботной и легкой, как прежде. Не желая, он заставил ее пережить то,что когда-то пережил сам.

Это невозможно, невозможно, монотонно повторял кто-то у неевнутри. Она наклонилась вперед и обхватила колени. И стала раскачиваться, какневаляшка. Невозможно, невозможно… Я бы умерла, если бы такое, случилось сомной. Я не знаю, как с этим жить. Я не умею…

– Катя, – позвал он. Она подняла глаза и несколько секундпристально на него смотрела.

– Катя! – повторил он.

– Я люблю тебя, Тимыч, – сказала она и снова сталараскачиваться, засовывая под халат ледяные руки. – Это единственное, что я могудля тебя сделать…

– Я ничего не прошу делать, – медленно произнес он. – Нужноложиться спать. Завтра работать.

– Мои ребята, собиравшие о тебе информацию, раскопаликакую-то фирму “Гранд Эд”, – сообщила она, дыша на руки.

– Что? – спросил он. – Что?

– Сашка Андреев очень квалифицированно собирает информацию.Ну, помнишь, тот, которого поймал в Калининграде твой Дудников? Мы тогдаперепугались ужасно – ему показалось, что ты продаешь за границу детей. Яподумала, что Приходченко втянул нас в самый черный криминал. А потомоказалось, что ты отправляешь их учиться и платишь бешеные деньги за ихтрудоустройство. Что ты покупаешь их у родителей, алкашей и наркоманов, лечишьи отправляешь туда. Я все думала, зачем такие сложности? Зачем за границу-то?Почему просто не давать деньги детским домам? Я не знала, что ты платишь своидолги. Что про наши детские дома ты все давно знаешь. Что ты их так спасаешь отокружающего мира и от самих себя.

– Откуда ты знаешь? – перебил Тимофей. – Этого никто недолжен знать! Я не хочу, чтобы это было хоть как-то связано со мной, иначевсплывет все остальное, кто я и откуда…

– Я провела частное расследование. – Катерина пересталараскачиваться, поднялась со стула и подошла к нему вплотную. – Не могла же я невыяснить, что это за фирма. Вдруг ты и вправду Джек-Потрошитель?

– Какое расследование? – тупо спросил Тимофей. – Я ничего незнаю об этом.

– Ты ничего и не можешь знать, – ответила Катерина. – Япозвонила Генеральному прокурору. Он друг моего отца.

Тимофей закрыл глаза и застонал.

– Он сказал, что “Гранд Эд” – никакой не криминал, аблаготворительная структура. Что ты тратишь на нее дикие деньги. Что всезаконно, хотя и непонятно. Что связать ее с тобой нет никакой возможности –между ней и тобой миллион посредников, и никто не знает, для чего это тебенужно. Ведь всем хорошо известно, что Тимофей Кольцов ничего не делает простотак.

Катерина стремительно обняла его за необъятные плечи,стиснула изо всех сил, прижалась крепко-крепко.

– Я не могу пережить то, что с тобой случилось, –пожаловалась она. – Наверное, я слабая, Тимыч. Я не могу, не могу этоговынести…

Тронутый ее сочувствием, он обнял ее, сознавая, что,пожалуй, понимает, как ей трудно. Он привыкал к своей биографии тридцать лет ине слишком преуспел в этом. По крайней мере ей не противно, а могло быть итакое…