Причём – её демон (по верованиям семитским) исполнял страшную функцию: смел похищать у рожениц жизни их новорожденных.

И, действительно, она похищала! Обещая рождаемым в смерть бессмертным (коли поймут своё бессмертие) ещё одно рождение; но – не в смерть, а в жизнь.

И ей не надо было для этого что-либо сметь.

Иногда у нее почти получалось – (полностью) похитить, и тогда оживала глина под ее искусными пальцами; казалось, еще совсем немного, и предстанет наконец перед той (первозданной) Лилит единственно достойный ее первозданный Адам; но!

Адам, познавший зло и добро и все дробления на части своего мироздания (превратив его в знание) был Адам-раб, принизивший себя этим плоским познанием и редко способный на большее, нежели титаново-боговы игрища: он сам (по своей воле) оставался плоским в своем плоском мирке; и ничего у Лилит не получалось.

Так и не произошла с ними новая тайна новой жизни (День Девятый); но – могла ли произойти с ней (исключительно гордой) тайна смирения? Но уже сказал Отец, что это хорошо: ибо для Него всё – сейчас, и всё – всегда, а не вчера или завтра.

Иногда у Лилит почти получалось – похищать. Получалось похищать у истины её истинность; но – тогда и восходило над миром разбитое грехопадением зеркало (приняв вид Чёрного Солнца), и становилось оно символом очередной маленькой смерти Адама.

Но не всё, однако, было так просто в этом ещё более простом (нежели перед грехопадением) мире.

Адам и Лилит расставались опять и опять; но – в мире опять и опять оставалась память о новом сне-отражении; отражения ведь бывают и в Чёрном Зеркале (Солнце); вот одно из этих воспоминаний, пересказ (версификация) сна царя Гильгамеша.

Рассказывают, что привиделся однажды царю в обычном сне – совсем другой сон два в одном); первый – предрассветный и между обычных сновидений легко проходящий (причем – совсем их не тревожа); второй – показывал, из чего составлены сны.

Первый сон во сне начинался с перечисления его царских титулов: назван был Гильгамеш все повидавшим, перешедшим все горы и постигшим премудрость творения земного, и ведавшим о творениях богов; и о том, что принёс Гильгамеш всем нам весть о временах до Потопа, тоже всельстивейше упомянуто было; услыхал всё это царь и не стал хмуриться; но – собрался и стал ожидать он подвоха.

И вот – вместе с этим удивительным изменением царя (что стал себя собирать и – всё собранное – готовить к изменам: на взаимном предательстве держится мир) изменился и сон его: приснилось царю (тем самым сном во сне), что пробудился он посреди прекрасного (жизнь как эстетический феномен бесконечных ристаний) сражения; пробудился, уже весь покрытый чужой горячею кровью.

Не удивился Гильгамеш: жизнь (и смерть) – всего лишь эстетический феномен, повод забавы титаническому герою; а что выскочил он безоружен, так пустое, надолго ли?

Зарычал радостно и люто Гильгамеш и молниеносно отобрал у кого-то из многочисленных врагов секиру, и (не разбираясь, кто есть эти враги) позволил себе замедлиться, давал супротивникам своим увидеть себя оружным: ибо большего наслаждения жаждал!

Если победа (ему! А кому же ещё?) неизбежна, то чем труднее досталась (она), тем слаще (ему).

Итак – подождал; а дождавшись, шагнул в самые-самые толчею и переплетения могучих тел и наисладчайше (аки блудница в притворной страсти) визжащей бронзы; конечно же, очень скоро царь победил.

Только – разметавшийся на царском своём ложе, он из сна посмотрел на себя свысока (победитель на про-спавшего победу); потом – вернулся царь в сон обратно и сравнил свои сны: первый светлый и сон во сне.

Во втором – он увидел себя среди множества трупов и всего в чужой крови (никого из живых вокруг него не осталось); волей неволей царю пришлось вернуться в первый (где перечислялись его титулы); там же, где были лишь мёртвые, сон был составлен из мертвечины.

И сравнил он свои сны. Не понравились они ему оба.

Его раздвоившийся сон был (во всём) подобен его повседневности: (каждый сон) был рассыпан на малые сны (вот как этот, в котором он – куда ни глянь – стоял посреди множества трупов, оставаясь живым); и в каждом сне были только мёртвые; и главный его сон (сон всех снов) был составлен из множества мертвечины.

Он увидел, что (там и сям) огромный и озверевший, стоит он по колени в крови и грязи; и захотелось ему поскорее себя очистить. Тогда – его сон вновь изменился: увидел царь волшебной красоты и хрустальной прохлады озерцо.

Широкими шагами зашагал Гильгамеш. Переступал он через мёртвых; и вот уже через последнего из них перешагнул он. И вынужден был замереть у самой воды; ибо – умывалась в озерце женщина.

Захохотало его сердце. Глазами своими проглотил он её. Прекрасной и стройной была она. С тонкою талией и небольшой нежной грудью. И была вся она открыта для царя, ибо – была она нагой: глаза ее, светлые и рыжие, и с глубинной слепящей зеленью, призывно ему полыхнули.

Тогда, не смотря на всю свою (ещё и усиленную удачным ристанием) похоть, он и окаменел!

А ведь, казалось бы, уже сбросил он (и сам не заметил как) окровавленные и скоромные одеяния свои; и даже отбросил подальше (чужую и – слишком легка!) секиру, и уже сам погрузился в живую воду озерца; по виду своему почти перекинулся он из убийцы в живое.

А ведь уже (пока перекидывался), его глаза уже обладали ею; почти по виду (обличью) перекинулся из убийцы в живое: (такой он был) настоящий царь!

Он умел перекидываться в героя и полубога. Не только затем омывался он в водах, чтобы явить величие и прелесть телесные; надеялся он, смыв с себя все прошлые (тоже царские) обладания на какое-то время сохранить своей кожей – память кожи её, словно бы соприкосновения очертнаний двух душ; но!

Он умел и вернуться (из героя и бога) обратно – если так было надо. Выпрямился он над женщиной (нагой и огромный) во весь свой сказочный рост – и окаменел, как египетская стела в Мемфисе! Остановил героя цвет женских глаз.