в её власти оставался невидимый и неслышимый мир женских утонченных повелевания и послушания, мир понятия «почти» – крючкотворный, лукавый, острый и нежный, меняющий местами сути и перекидывающийся.

А ещё – это был мир естества, когда движения сами продолжались дальше себя и звучания звучали дольше себя.

К чему обращена была такая власть над тем невидимым, что можно было назвать волшебством плоти? А к магическим действам Медеи, обращавшей человеков в свиней (и обратно); и что с того, что волшебница Медея принадлежит более близкому к нашему времени веку? А ничего!

Разве что действия этого превращения возможно толковать более широко: рождать человеков оказалось возможным не только во смерть, но и в зверство. Так что только поэтому (а не по обращённым к ней человеческим мольбам) богиня Ариру (всевластная над плотью и почвой) сделала так, что совсем неподалёку от Урука Зверь-Сатир объявился.

Тем самым вся история человеческой цивилизации (пространство и время смешав) оказалась завязана в гордиев узел удивительной притчи.

В невысоких холмах Междуречья заблудился однажды охотник, младший сын одного патриарха: (словно бы) потерял он себя, а не только дорогу! И охота его (основная забота его) сегодня была неудачна: объявился неведомый Зверь, что всех прочих зверей беспокоил в округе. Разрушал все ловушки ловушки и капканы (людей на зверей); а следы его были подобны козлиным (только шаг и размер много больше).

Не спроста заблудился охотник: сам отправился Зверя искать! Шёл по следу, плутал, утомился. И решил отдохнуть у источника, что (в неведомом доселе месте) попался ему ему на пути (следы Зверя – прямо к источнику вывели).

Из-за сходства со следом козла тропу нового Зверя назвал он тропою козла. И охоту свою совершал он умело и крался поодаль (чтоб следа не рушить); всё равно не сберёгся! Лишь увидел он воду источника (было там озерцо; причём не обязательно то же, в котором плескалась Иштар), как тотчас услышал музы’ку.

Тотчас (словно замертво) замер охотник. Ведь от века (до века) во всех землях страны, где он подать платил, звуков таких никогда не звучало. Ничего, кроме рокота бубна и вторящих ему бубенцов под взвывания труб, никогда охотник не ведал; влекомый ко источнику (звуков) душою, телом он устрашился и захотел убежать.

Не успел. Привлекли его звуки, как девичий смех привлекает. Повязали по рукам и ногам.

Он (понятное дело) не понял, что именно здесь и сейчас в оном месте собрались все ужасы (и прозрения) мира, помноженные на имморализм естества. В этих звуках, услаждающих слух (раздвигающих узость – о душа над душою! – простодушной тростинки), открывалось для него именно то, чего он никогда не имел.

Он (младший сын одного патриарха) был потомок прямой тех двоих (ибо все мы родились от них), что вкусили от Древа Познания; он (потомок прямой тех двоих) почитал себя мерою всем на свете вещам (душам, кажется, тоже); но!

Он не был уже тем естеством, что каждым движеньем порождает другое – себя превышающее! А здесь он услышал Сатира Играющего, который – суть тоски естества по изменчивой форме (которая у сути – по сути – отсутствует); но!

Он услышал, что (даже) такое отсутствие (формы) возможно заключать в повсеместную форму гармоничного естества вселенной (от слова «вселить»); но!

Он так и не постиг непостижимого, поскольку (как все человеки) всей ветхой душою своею жаждал перекинуться в боги; но – он из зарослей (Хаоса) выглянул и почти сразу увидел он (именно) Зверя: предстало перед ним простое страшилище (даже несколько человекоподобное).

Конечно, как страшный и болезненный сон чудовище выглядело; но – человеческий, слишком человеческий сон. Существо (стало быть, существует) предстояло пред ним – как и все мы (из праха и глины); но – как и «бог из машины», превышавшее глину и прах.

Разве что – немного иначе, чем все мы: все частицы машины были столь же естественны, как до разъятия сущего на каждый корпускул (который суть мускул); перед охотником предстала сущность (любого) бессмертного естества.

Он увидел, что Зверь был рогат и шерстью покрыт, и что вместо ступней у него козьи раздвоенные копыта; но – не в следах от копыт было сокрыто всесилие Зверя. А именно в том, что каждый (ищущий Зверя) идёт всё же чуть поодаль звериной тропы.

И вот – в этом различии между следованием и зверством скрывалось пространство непрерывной и (хоть и животной, но животворящей) повсеместной весны; а что глазищи его были козьими или змеиными, и роста он был в полтора человеческих (как слышал охотник, совершенно под стать царю Гильгамешу) – это суть внешнее.

А что члены его вполне соразмерны – так ведь не во членах бессмертие и смерть, а в невидимой силе непрерывных измен (перемен даже в смерти); и – вот здесь содрогнулся охотник!

Разглядывая Зверя (и как бы расчленяя на отдельные признаки), он почти что опомнился (он, пришедший поодаль тропы); потому – он сумел (ненамного) отстраниться от морока пленительных звуков; дальше-больше! Охотник увидел, что волшебные звуки Зверь извлекал из невзрачной тростинки, дыханье в нее выдыхая.

А ещё – он увидел он (как бы со стороны), что именно звуки тростинки (в которых дыхание Зверя) диктовали ему образ мыслей и почти побудили его жизнь измениться и (самой его жизни) перекинуться в полное зверство; туда, где нет и не будет никаких образов мыслей (или даже очертаний души); этим звукам он готов был отдать тело и душу.

Да и отдал бы; но – то ли по счастью, то ли не ему предназначены были звуки свирели: в следующий за (таким бессмертием) миг он увидел природу такого естества (которого не коснулось сознание).

Он увидел, как на звуки волшебной музы’ки пришли опьяненные козы; то, что сделалось со Зверем и козами после, он тоже вынужден был разглядеть. Затем лишь, чтоб от сна одного пробудиться; но – остаться в другом! Полагать, что узнал он великую тайну: этот Зверь был попросту зверем, похотливым козлом.

Ничем – кроме звука мелодий, извлекаемых из тростинки (то есть власти над «колеблемым тростником» – так ещё не рождённый философ Паскаль символически изобразит человека), не отличался Сатир от животных; но – был он многожды больше животного.