Являлся ничем иным, как воплощением тоски естества по форме (всё те же отражения Дней Творения); Зверь являлся тоской беспредельного естества – по пределам (естеством превышая пределы); внешне, впрочем, Зверь казался простым и понятным (взятым из недалёкого будущего) адриатическим Сатиром.

То есть (Сатир как Сатир) – все его качества были гипертрофированно человеческими. Если забыть козлоногость и рогастость, был он могучим как бурый медведь и стремительным как сокол; как пантера свиреп и невинен; понимайте: он был имморален как бог.

А ещё – он являлся творцом человеческого искусства (вообще всего: и прошлого, и будущего, и настоящего) – просто-напросто потому лишь, что оказывался телесным воплощением невидимых не-бесных (что пересекаются в людях) течений.

А ещё – он играл на свирели-тростинке. Когда брал он тростинку и принимался вдыхать в неё дыхание своего честного зверства, по-над миром рождалась и начинала над миром царить вакханалия (игра ещё не рождённого во времена Гильгамеша бога Диониса-Бахуса: так стирались все грани, (и даже) формы могли друг в друга начать проникать.

И так люто тогда воцарялась над миром тростинка-свирель.

Целый мир в ее звуках погружался в летаргический сон. В котором (сне во сне) личное прошлое каждого становилось волшебной игрой; в которой (игре с игрой) можно быть богом; но – нельзя было (бы) стать настоящим собой.

А так Зверь подобен был зверю. Он питался как зверь. И козьей тропою к водопою ходил. А когда в его волосатом теле просыпался мужчина, то именно тростинкой-свирелью (дыхание Зверя вдыхая) призывал он к себе опьяняемых музы’кою коз и овладевал ими.

И случались сии обладания ужасающе часто.

А жен из людей Зверь (доселе) не ведал; был он призван Иштар из безлюдной пустыни, что (доселе) его естеству наиболее соответствовало: довести всё до экзи’станса (до последней сути атомизации – пустоты; но – через экстаз); здесь, опять-таки, новое «но»!

Это мы – о высоком (доля шутки); охотник был более прагматичен. Увидев буйство похоти Зверя (и обилие этого буйства), младший сын одного патриарха тотчас позабыл о всём отвлечённом; сломя голову (почти вскачь) устремился прочь.

Но хоть и бежал охотник в священном ужасе и «не глядя куда», неведомо как (естеством звучащей тростинки, вестимо) отыскал он дорогу: ещё бы, ведь вокруг него начала совершаться судьба всего миропорядка.

Обогнав (даже) свое дыханье (то есть – почти без-дыханным) прибежал он домой; там немедля и, немедля припал к надежным стопам патриарха и (дыханье свое подождав и дождавшись), промолвил:

– Отец мой! Я принес тебе страхи мои. Живет меж холмов Зверь, доселе меж нас небывалый, видом не бог и не демон-стихия, и все ловушки мои прозревает, и что с ним делать, не знаю.

Улыбнулся ему патриарх, непутевому, и легко рассмеялся, поскольку: путного он ничего не услышал; разве что видел – тело с душой у охотника сначала побыли раздельны, а после стали слиянны – составившись в весть; видеть мало, предстояло добраться до сущности вести.

Велел он сыну подняться и спросил:

– Отчего он тревожит тебя? У тебя мало дел? Есть ли дело какое ко Зверю? Если нет, пусть и дальше живет по себе: ибо не дело людей (праздно) о демонах думать, – так сказал патриарх (от ума и от опыта прожитых лет).

Ум (понятно дело) для него заключался в умении лицо отличить от личины или, напротив, лукаво набросить личину на обличье истины: коли она окажется не по мере его человечности; но – не будем к нему небрежны: на первом месте у него была не его личное благополучие, а сохранение рода.

И тогда сын ответил – по сути (как учили: личину срывал за личиной):

– Чем тревожит меня этот Зверь? Не тревожит меня его сильная сила: ты меня хорошо научил, что на всякую силу где-нибудь да найдется сильнейшая

Говоря, сын поднялся с земли. Дыханье его, во весь рост распрямляясь, опять задохнулось; но – вновь охотник с собой совладал и слова стал говорить осторожно и взвешенно (как занозу тянул из ладони); по охотничьи исподволь подбираясь (к плотоядности, то есть видимой пользе) своей истины:

– И звериное зверство его меня не тревожит: ты меня научил разбираться в повадках зверей. Не тревожит меня даже голос тростинки-свирели, её властная музыка: говорил ты не раз и не два, что премного волшебства в миру.

– Ну так что же? – поощрил его патриарх, изобразив нетерпение.

– Волнует меня буйство плоти его, волшебство его похоти: славно семя он сеет (я тому устрашённый свидетель), пусть пока что со скопищем коз; но – он сеять способен над бессчётными пашнями (женщин); а ведь после он славный пожнёт урожай.

Лишь тогда патриарх – расслышал (грядущие) ужасы младшего сына: что именно Зверь обернётся многочислен в потомках! Что однажды (сие неизбежно) сыщет себе женщину из людей! А за ней и всё прочее множество женщин.

Благодаря волшебству тростинки все жёны мира тогда предадутся ему и душою, и телом. А о людях даже не вспомнят. То есть (даже сейчас) любой из людей уже словно бы умер в потомках.

Начиналась для человечества (полностью) мёртвая жизнь. Отныне некому станет рожать (даже и) «ненадолго живое».

– Потому – помоги мне, младшему семени своему! И другим семенам помоги и научи нас, что делать, – так просто охотник задал сложнейший вопрос бытия: что же такое «бессмертие в потомках»; да и есть ли оно?

Патриарх – ничего не ответил. Что вообще (кому-либо) можно сказать: если и не себе, так другому? Да и что такое – это «бессмертие в потомках», когда бесконечно рождают в смерть? Вопросы (как и все верные вопросы), сами на себя отвечающие: что будет с людьми и происшедшими от них богами и демонами, когда «бессмертия в потомках» совсем не останется?

Просто было (бы) задать такие вопросы; но – зачем? А просто услышать – как они звучат: в звучании и будет ответ. Ибо – в том пространстве мифа (где все мы живы), где подобная небыль (когда не останется «бессмертия в потомках») могла стать (бы) подробной реальностью – никто ещё не жил «без бессмертия».

Не жил – ни в жизни живой, ни в жизни мёртвой; и никто оттуда (из таких