Гаврик блестяще играл в ушки. У него был твердый, сильныйудар и очень меткий глаз. В короткое время он приобрел славу чемпиона. Егомешочек всегда был наполнен превосходными, дорогими ушками. Когда его деластановились особенно скверными, он продавал часть своего запаса.

Но его мешочек никогда не пустовал. На другой же день Гавриквыигрывал еще больше ушек, чем продал накануне.

Таким образом, то, что для других было развлечением, длямальчика стало чем-то вроде выгодной профессии. Ничего не поделаешь,приходилось выкручиваться!

Надвигались события. Казалось, что они надвигаются страшномедленно. В действительности они приближались с чудовищной быстротойкурьерского поезда.

Как хорошо было знакомо Гаврику, жителю Ближних Мельниц, эточувство ожидания летящего поезда!

Поезд еще где-то очень далеко, его еще не видно и не слышно,но длинное дилиньканье повестки на станции Одесса-Товарная уже дает знать о егоприближении. Путь свободен. Семафор открыт. Рельсы блестящи и неподвижны.Вокруг полная тишина. Но все уже знают, что поезд идет и никакая сила не можетего остановить.

Медленно опускается на переезде шлагбаум. Мальчики торопятсявзобраться на станционный забор. Стаи птиц в тревоге снимаются с деревьев икружат над водокачкой. Они с высоты уже, наверно, видят поезд.

Издалека доносится еле слышный рожок стрелочника.

И вот, совершенно незаметно, к тишине примешивается слабыйшум. Даже нет. Это еще не шум. Это как бы предчувствие шума, тончайшая дрожьрельсов, наполняющихся неощутимым звуком. Но тем не менее это – дрожь, это –звук, это – шум.

Теперь он уже ясно слышен: медленные выдохи пара, каждыйследующий явственнее предыдущего.

И все-таки еще не верится, что через минуту пролетиткурьерский. Но вот вдруг впереди неожиданно обнаруживается паровоз, охваченныйоблаком пара. Кажется, что он стоит неподвижно в конце аллеи зеленыхнасаждений.

Да, несомненно, он остановился. Но тогда почему же он такчудовищно увеличивается с каждым мигом? Однако уже нет времени ответить на этотвопрос.

Отбрасывая в стороны шары пара, проносится курьерский,обдавая головокружительным вихрем колес, окон, площадок, бандажей, тамбуров,буферов…

Бродя целыми днями по городу, Гаврик не мог не чувствоватьприближения событий. Они еще были где-то в пути – может быть, на полдорогемежду Одессой и Санкт-Петербургом, – но к тишине ожидания уже примешивался нестолько слышимый, сколько угадываемый шум неотвратимого движения.

По улицам, качаясь на новеньких костылях, ходили обросшиебородой раненые в черных косматых маньчжурских папахах и в накинутых на плечишинелях с георгиевскими крестами.

Приезжавшие из Центральной России мастеровые приносили слухио всеобщей стачке. В толпах возле участков говорили о насилии. В толпах возлеуниверситета и высших женских курсов говорили о свободе. В толпах возле заводаГена говорили о вооруженном восстании.

Однажды в конце сентября в порт пришел большой белый пароходс телом генерала Кондратенко, убитого в Порт-Артуре.

Почти год странствовал громадный, шестидесятипудовый ящик сосвинцовым гробом по чужим землям и морям, пока наконец не добрался до родины.

Здесь, в порту, его поставили на лафет и повезли по широкималлеям одесских улиц на вокзал.

Гаврик видел мрачную, торжественную процессию, освещеннуюбедным сентябрьским солнцем: погребальные ризы священников, кавалерию,городовых в белых перчатках, креповые банты на газовых уличных фонарях.

Мортусы в черных треуголках, обшитых серебряным галуном,несли на палках стеклянные фонари с бледными языками свечей, еле видными придневном свете.

Беспрерывно, но страшно медленно играли оркестры военноймузыки, смешиваясь с хором архиерейских певчих.

Нестерпимо высокие, почти воющие, но вместе с тем удручающестройные детские голоса возносились вверх, дрожа под сводами вялых акаций.Слабое солнце сквозило в сиреневом дыму ладана. И медленно-медленно двигался квокзалу посредине оцепленной войсками Пушкинской улицы лафет с высоко поставленнымгромадным черным ящиком, заваленным венками и лентами. Когда процессияпоравнялась с вокзальным сквером, на чугунной решетке появился студент. Онвзмахнул над заросшей головой студенческой фуражкой с выгоревшим добела голубымоколышем и закричал:

– Товарищи!

В этой громадной толпе безмолвного народа его голоспоказался совсем слабым, еле слышным. Но слово, которое он выкрикнул, –«товарищи» – было так невероятно, непривычно, вызывающе, что его услышали все,и все головы, сколько их было, повернулись к маленькой фигурке, повисшей намассивной ограде сквера.

– Товарищи! Помните о Порт-Артуре, помните о Цусиме! Помнитео кровавых днях Девятого января! Царь и его опричники довели Россию донеслыханного позора, до неслыханного разорения и нищеты! Но великий русскийнарод живет и будет жить! Долой самодержавие!

Городовые уже стаскивали студента. Но он, цепляясь ногами заограду и размахивая фуражкой, кричал быстро, исступленно, во что бы то ни сталожелая окончить речь:

– Долой самодержавие! Да здравствует свобода! Да здравствуетре…

Гаврик видел, как его стащили и, держа за руки, повели.

Погребальный звон плыл над городом. Пощелкивали подковыконницы. Гроб с телом генерала Кондратенко поставили в траурный вагонсанкт-петербургского поезда. В последний раз грянули оркестры.

– На-а-а! кра-а-а! ул!

Поезд тронулся.

Траурный вагон медленно проплыл за светлой оградой вытянутыхв струнку штыков, унося черный ящик с крестом на верхней крышке, мимоОдессы-Товарной, мимо предместий, усыпанных толпами неподвижных людей, мимомолчаливых станций и полустанков – через всю Россию на север, в Петербург.Призрак проигранной войны двигался по России вместе с этим печальным поездом.

Пете в эти несколько дней казалось, что в их доме –покойник. Ходили тихо. Говорили мало. У тети на туалете лежал скомканныйносовой платок. Сразу после обеда отец молча накрывал лампу зеленым абажуром идо поздней ночи исправлял тетрадки, то и дело роняя пенсне и протирая егоподкладкой сюртука.