Руки сильно зябли без перчаток. Земля становилась тугой.Страшная пустота и прозрачность стояли над чердаками. В эти недолгие часытишина стояла от неба до земли. Город был отрезан от Куликова поля еепрозрачной стеной. Он бесконечно отдалялся со всеми своими тревожными слухами,тайнами, ожиданиями событий. Он виднелся четко, почти резко и вместе с темстрашно далеко, как в обратную сторону бинокля.

Но портилась погода, небо темнело, с моря надвигалсянепроницаемый туман. В двух шагах ничего не было видно. Наступал страшныйслепой вечер, потом – ночь.

С моря дул прохватывающий ветер. Из порта доносился темный,вселяющий ужас голос сирены. Он начинался с низких, басовых нот и вдруг сголовокружительной быстротой взвивался хроматической гаммой до пронзительного,но мягкого воя нечеловеческой высоты и мрачности. Как будто вырывался следенящим воем смертоносный снаряд и уносился во мрак непогоды.

В такие вечера Пете было даже страшно подойти к окну и,приоткрыв ставни, посмотреть на улицу.

На всем громадном и диком пространстве Куликова поля не быловидно ни зги. Туманная тьма плотно соединяла его с городом. Тайны делалисьобщими. Казалось, они незаметно распространяются от фонаря к фонарю,задушенному туманом.

Скользили тени редких прохожих. Иногда в темноте слышалсядлинный и слабый полицейский свисток. У штаба стоял усиленный караул.Раздавались грубые шаги проходящего патруля.

За каждым углом мог кто-то прятаться, каждую минуту моглочто-то случиться – непредвиденное и ужасное.

И действительно, однажды случилось.

Часов около десяти вечера в столовую вбежала, не снимаяплатка, Дуня, ходившая в лавочку за керосином, и сказала, что пять минут назадна пустыре, под стеной штаба, застрелился часовой. Она передала страшныеподробности: солдат снял сапог, вложил дуло винтовки в рот и большим пальцембосой ноги спустил курок. Ему разнесло затылок. Дуня стояла мертвенно-бледная,с пепельными губами, все время развязывая и завязывая узел теплого платка сбахромой.

– Главное дело, говорят, даже записки никакой не оставил, –вымолвила она наконец. – Наверно, неграмотный.

Тетя изо всех сил сжала косточками кулаков виски.

– Ах, да какая там записка!.. – воскликнула она со слезамидосады и положила голову на скатерть возле блюдца чая, где во всехподробностях, но крошечная, отражалась, покачиваясь, столовая лампа в беломабажуре. – Какая там записка! И так все ясно…

Из окна кухни, выходившего на пустырь, Петя видел блуждающиефонари кареты «скорой помощи», тени людей.

Дрожа от страха и холода, мальчик сидел на ледяномподоконнике пустой кухни, припав к облитому дождем стеклу, не в силах отвестиглаза от темноты, в которой еще чудилось присутствие смерти.

Петя долго не засыпал в эту ночь, все время с ужасомпредставляя себе труп босого солдата, в полной караульной форме, с размозженнымзатылком и синим, загадочно неподвижным лицом.

Все же на следующее утро, несмотря на весь свой ужас, он несмог преодолеть искушения взглянуть на страшное место. Необъяснимая сила тянулаего на пустырь. По дороге в гимназию он завернул туда и осторожно, на цыпочках,как в церкви, приблизился по мокрой от дождя и тумана гнилой траве к томуместу, где уже стояло несколько любопытных.

Возле штабной стены мальчик увидел выдавленную в сырой землекруглую ямку величиной с человеческую голову. Она была полна дождевой воды,бледно-розовой от примеси размытой крови. На этом месте мертвый солдат,вероятно, и стукнулся затылком.

Это было все, что осталось от ночного происшествия.

Петя поднял воротник гимназической шинели и, дрожа отсырости, некоторое время стоял возле ямки. И тут под ногами мальчик заметилкакой-то небольшой кружок. Он поднял его и задрожал от радости. Это был пятак,черный и пятнистый, с бирюзовым лишаем вместо орла.

Разумеется, находка была случайная и к происшествию никакогоотношения не имела. Вернее всего, пятак пролежал здесь с лета, когда егопотеряли игравшие в орлянку мастеровые или обронила ночевавшая под кустомнищенка. Однако монета сразу приобрела в глазах мальчика значение как бызаколдованной, не говоря уже о том, что, помимо всего, это было целоебогатство: пять копеек!

Отец никогда не давал Пете на руки денег. Он считал, чтоденьги легко могут развратить мальчика. Найдя пятак, Петя был вне себя отвосторга.

Весь этот день, волшебно озаренный находкой, превратился длямальчика в сплошной праздник.

В классе пятак переходил из рук в руки. Среди товарищейнашлись люди, опытные в такого рода делах. Они божились, крестясь на куполаПантелеймоновского подворья, что наверняка это не что иное, как неразменныйпятак, младший брат сказочного неразменного рубля. Он должен принести Петенеслыханные богатства.

Один мальчик – Жорка Колесничук – даже предлагал Пете вобмен на этот талисман завтрак вместе с корзиночкой и в придачу перочинныйножичек. Разумеется, Петя с грубым смехом отказался.

Но Жорка Колесничук не отставал.

Маленький, носатый – за что в первый же день пребывания вгимназии заработал прозвище «дубастый» – он ходил за Петей по коридору, вкурточке до колен и в чересчур длинных брюках «на вырост», которые то и делоподворачивались под каблуки, мешая ходить, и канючил:

– Ну, дава-а-ай…

– Отчепись!

– Корзиночку и но-о-жик…

– Не треба.

– Петька, не будь вредный!

– Уйди, дубастый.

– Что тебе сто-о-ит… – ныл Жорка Колесничук.

– Сказано: нет! – неумолимо отвечал Петя.

Только круглый дурак согласился бы на такую мену.

Петя, задыхаясь, бежал из гимназии домой.

– Жада-помада! – кричал издали Жорка Колесничук, путаясь вштанах, угрожая: – Будешь помнить!.. Придет коза до воза и скажет мэ-э-э!..

Но Петя даже ни разу не обернулся: ему хотелось как можноскорее показать находку дома и во дворе.

Какова же была его радость, когда он увидел во двореГаврика!

Гаврик стоял на коленях, окруженный детьми, присевшими накорточки. Он обучал их модной игре в ушки.