– Нет, ты скажи. Я должен знать, на что ты собираешьсяистратить эту сумму. На дельную, полезную вещь я тебе дам денег судовольствием, а на вредную не дам. Так вот, ты мне и скажи: на что тебе нужныденьги?

Как мог Петя сказать отцу, что ему необходимы деньги дляазартной игры? Разумеется, это было совершенно невозможно.

Тогда Петя сделал простодушное лицо благонравного мальчика,которому хочется немножко полакомиться.

– Я себе куплю шоколадку, – тихим голосом сказал он.

– Шоколадку? Прекрасно! Против этого трудно что-нибудьвозразить.

Петя так и просиял.

Но тут отец молча подошел к письменному столу, отомкнул егои подал совершенно ошеломленному мальчику плитку шоколада с передвижнойкартинкой на обертке, запечатанной, как конвертик, пятью сургучными кляксами.

Со слезами на глазах Петя взял шоколадку, пробормотав:

– Спасибо, папочка.

С разбитым сердцем он отправился в гимназию.

Но все же это было лучше, чем ничего. Шоколадку можно былопопытаться обменять на ушки.

Однако в этот день Пете не пришлось играть.

Едва мальчик, миновав Куликово поле, вышел на Новорыбную,где находилась гимназия, как он сразу заметил, что в городе происходит какое-товажное, торжественное и чрезвычайно радостное событие.

Несмотря на ранний час, улицы были полны народа. Вид у всехбыл крайне возбужденный и деловитый, хотя никто никуда не торопился. По большейчасти люди стояли кучками возле ворот и задерживались на углах, окружая киоски.Всюду разворачивались газеты, сразу становившиеся под мелким дождиком еще болеесерыми.

Над всеми воротами были выставлены национальныебело-сине-красные флаги. По ним Петя привык судить о богатстве домовладельца.Были флаги небольшие, полинявшие, на коротких палках, кое-как привязанных кворотам. Были совершенно новые, громадные, обшитые трехцветным шнуром с пышнымитрехцветными кистями до самого тротуара.

Ветер с трудом поворачивал грузные полотнища, ощутительнопахнущие краской сырого коленкора.

Гимназия оказалась закрытой. Навстречу бежали веселыегимназисты. Гимназический дворник в белом фартуке поверх зимнего пальто сбарашковым воротником протягивал вдоль фасада, между деревьями, тонкуюпроволоку. Значит, вечером будет иллюминация! Она обычно зажигалась в табельныедни. Например, в день тезоименитства государя императора.

Эти три магических слова – иллюминация, табель итезоименитство – были для мальчика как бы тремя гранями стеклянного подвеска.Такие подвески от церковных люстр весьма ценились среди одесских мальчиков.Стоило только поднести к глазам эту маленькую призму, как тотчас мир загоралсяпатриотической радугой «царского дня».

Но разве сегодня царский день? Нет. О царском дне обычноизвестно заранее из календаря. Сегодня же на папином отрывном календаре цифрабыла черная, не предвещавшая ни иллюминации, ни табеля, ни тезоименитства.

Что же случилось? Неужели у царя опять, как и в прошломгоду, родился наследник? Нет, нет! Не может быть, чтобы каждый год по мальчику!Наверное, что-то другое. Но, в таком случае, что?

– Послушайте, – спросил Петя у дворника, – что сегодня?

– Свобода, – ответил дворник, как показалось мальчику,несерьезно.

– Нет, кроме шуток.

– Какие могут быть шутки? Говорю – свобода.

– Как это – свобода?

– А так само, что вы сегодня свободно можете идти домой,потому что уроков не будет. Отменяются.

Петя обиделся.

– Послушайте, дворник, я вас серьезно спрашиваю, – строгосказал он, изо всех сил поддерживая достоинство гимназиста Одесской пятойгимназии.

– А я вам серьезно говорю, что идите себе домой к родителям,которые вас ждут не дождутся, и не путайтесь у занятого человека под ногами.

Петя презрительно пожал плечами и независимо, как быпрогуливаясь, отошел от дворника, усвоившего себе отвратительную привычкуразговаривать с гимназистами тоном классного наставника.

Городовой, к которому Петя решил обратиться со своимвопросом как к представителю власти, посмотрел на черномазого мальчика сверхувниз и неторопливо разгладил рыжие усы с подусниками.

Вдруг он неожиданно скорчил совершенно еврейское лицо и,ломая язык, сказал:

– Швобода!

Вконец обиженный, мальчик побрел домой.

Людей на улице становилось все больше и больше. Мелькалистуденческие фуражки, каракулевые муфточки курсисток, широкополые шляпывольнодумцев. Несколько раз Петя услышал не совсем понятное слово «свобода».

Наконец на углу Канатной его внимание привлекла небольшаятолпа возле бумажки, наклеенной на дощатый забор дровяного склада.

Петя пробрался вперед и прочел по-печатному следующее:

ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТ

Божьей милостью Мы, Николай Второй, Император и СамодержецВсероссийский, Царь Польский, Великий князь Финляндский, прочая, и прочая, ипрочая.

Смуты и волнения в столицах и во многих местностях ИмперииНашей великой и тяжелою скорбью преисполняют сердце Наше. Благо РоссийскогоГосударя неразрывно с благом народным, и печаль народная – его печаль. Отволнений, ныне возникших, может явиться глубокое настроение народное и угрозацелости и единству Державы Нашей.

Великий обет Царского служения повелевает Нам всеми силамиразума и власти Нашей стремиться к скорейшему прекращению столь опасной дляГосударства смуты…

Петя не без труда дочитал до этих пор, спотыкаясь на трудныхи туманных словах: «преисполняют», «ныне возникших», «повелевают», «скорейшемупрекращению», и на множестве больших букв, торчавших из строчек вопреки всякимправилам правописания в совершенно неожиданных местах, как обгорелые пни напожарище.

Мальчик ничего не понял, кроме того, что царю, наверное,приходится плохо и он просит по возможности ему помочь, кто чем может.

Признаться, мальчику в глубине души даже стало немножко жальбедного царя, особенно когда Петя вспомнил, что царя стукнули по головебамбуковой палкой.