И каждый раз – строгий ответ комендантши. «Оставьте сообщение».

Она написала ему несколько коротких, жизнерадостных сообщений, а потом наступило Рождество, потом прошел год, потом четыре с половиной, рак пробрался из маминых легких в кости и, наконец, в мозг, распространяясь, как лесной пожар. До последнего дня мама дымила, как паровоз. Она умерла, когда сама решила, что пора, вот так. В городе до сих пор говорили: «Верн была крепким орешком».

Каждое утро Коллин приносила ей завтрак – консервированную грушу, плавающую в сиропе. В тот последний день она обнаружила ее обмякшей в кресле. В пепельнице в форме медвежьей лапы все еще тлела сигарета – длинный серый столбик пепла.

«Мама?» – позвала Коллин. Как будто Верн просто покинула свое тело, но все еще пряталась за дверью.

После ее смерти Коллин почти не выходила из дома, разве что кормила коров, маминых Босси, и помогла Марше в офисе на лесопилке два дня в неделю. А потом появилась Энид, спускаясь с хребта Оленьего ребра с Марлой на бедре – она переехала в трейлер Юджина на Затерянной дороге, когда вышла замуж.

Она вынесла несколько охапок маминой одежды во двор и сожгла все, как будто ее спортивные костюмы и домашние туфли были заражены неизвестной болезнью.

«Вот», – сказала Энид, помешивая угли, на которых все еще тлели кусочки ткани. Как будто она вычеркнула первый пункт из списка и теперь могла всецело сосредоточиться на втором: заставить Коллин съездить с ней в город.

Кламат сложно было назвать настоящим городом даже тогда, когда целлюлозный завод, фанерный комбинат и старая лесопилка работали в две смены. Но Энид сделала ей прическу, притащила ее на костер к «Сандерсону», раскрашенную, словно куклу, и оставила в одиночестве. Коллин скрестила руки на груди. Может, если она обнимет себя достаточно крепко, то волшебным образом перенесется домой.

Мужчина вытащил зубочистку из уголка рта и бросил ее в огонь.

«Замерзла?» – спросил он. Она узнала его – один из лесорубов, которые приходили в офис за чеками. Он снял с плеч пальто и предложил ей, не отступая, пока она не согласилась. Пальто все еще хранило тепло его тела. Рукава свисали ниже колен. Мужчина прочистил горло – нервная привычка, но это она узнает позже, в свете костра было незаметно, как покраснели его щеки. Поднялся ветер. Она закашлялась, глаза наполнились слезами.

«Говорят, дым всегда летит на самую красивую девушку», – сказал он. Снова прочистил горло и протянул носовой платок с вышитыми на нем буквами: «Р. Г.». Складки его были ровными, четкими, как будто его долго хранили сложенным и нетронутым. Не задумываясь, Коллин стерла с губ помаду и уставилась на красное пятно.

«Так-то лучше», – улыбнулся он. Левый уголок его рта приподнялся, словно подцепленный крючком. Позже он признался, что снова и снова повторял ее имя себе под нос, но каким-то образом забыл его за тот краткий миг, прошедший между тем, как она согласилась пожать его протянутую руку. «Ты – сестра Энид», – сказал он вместо этого. Его мозолистая ладонь была такой шершавой, что об нее, казалось, можно зажечь спичку.

Он подождал, пока она назовет свое имя, затем кивнул. «Холодные руки и горячее сердце, Коллин». Он был тих и спокоен. Ей было интересно, что он о ней думает.

Через несколько недель после этого Юджин пригласил его на ужин. Энид не сказала, что он придет – и вдруг он объявился в дверях кухни, в руках – картонная коробка с пирогом. «Из самых лучших, свежих лимонов», – сказал он.

«Не хотел приходить с пустыми руками».

«Коллин, ты помнишь Рича».

«Нужна помощь?» – спросил он, разглядывая картошку.

Энид подтолкнула ее локтем. «Пусть почистит картошку».

Он закатал рукава и вымыл руки, медленно и методично, словно хирург перед операцией. Он был высоким мужчиной, но это не было первое, что заметила в нем Коллин. Первое было то, как он просунул голову за дверь кухни, вопросительно глядя на Коллин, словно бы спрашивая разрешения.

«Милое место».

«Это был дом моей мамы».

Он кивнул, как будто все понял. На костяшках его пальцев виднелась свежая ссадина. «Лесоруб работает, одной ногой стоя в могиле», – говорил папа, когда мама уговаривала его устроиться лесорубом.

Рич молча почистил ножом картошку и отдал ей, чтобы она ее порезала. Вдруг он начал говорить:

«Национальный парк занял землю, на которой стоит мой дом, – сказал он. – Я могу жить в нем еще двадцать пять лет – или пока не умру. Я родился в этом доме. Как и мой отец. Его построил мой дедушка. Знаешь, как я об этом узнал? Мне прислали письмо. Штука в том, что до сегодняшнего дня я его не открывал. Оно просто лежало на столе. И вот я решил открыть его сегодня утром. Потому что я знал, что приду сюда вечером, и вместо того, чтобы переживать обо всем этом, я просто подумал о тебе».

Он протянул ей еще одну очищенную картофелину, скользкую и белую, и она выпрыгнула у Коллин из рук.

«Все готово?» – спросила Энид. Рич стоял над ведром, полным картофельных очистков.

«Чуть не отрезал себе палец, так я нервничал», – признался он позже.

«Да он вместе с кожурой пол-картофелины срезал, – говорила Коллин, когда они вместе рассказывали эту историю. – Я решила, что лучше выйти за него замуж, пока он не умер с голоду».

На протяжении всего ужина он вытирал усы, как будто боялся, что в них что-то застряло. Коллин так же смущалась, хотя ей казалось, что она скрывала это куда лучше. Марле купили новый карандаш, и она написала его полное имя с первой же попытки.

«Ричард Гундерсен, – прочитал он. – Ну разве ты не умница?»

Марла забралась к Коллин на колени, и она начала ее подбрасывать – по кочкам, по кочкам, по маленьким лесочкам – прикрывая ей уши, когда Юджин сквернословил.

«Не волнуйся так, – закатила глаза Энид. – Она слышит это все и дома».

«Первое слово, которое она сказала – это «сукин сын», так-то», – гордо объявил Юджин.

«Первым словом Марлы был «сахар». «Сукин сын» было первым словом Коллин», – поправила его Энид.

«У меня тоже», – быстро сказал Рич. Коллин показалось, что он просто пытается ее поддержать.

«Мама решила взять ее с собой в Реддинг, в кафе, – объяснила Энид. – Одела во все самое красивое. Подходит официантка. Спрашивает: она уже говорит? Нет, не говорит, отвечает мама. И тут она как выдаст».

Все рассмеялись, даже Коллин, хотя она была донельзя смущена