тем самым себя со странным, непредсказуемым человеком? И к чему тогда это вообще приведет?

– Можно положить их обратно в коробку, – сказал Фрэнк девушке. – Я на дно постелил бумагу, для сохранности.

– Лучше я так подержу, – сказала Вайолет, прижимая к себе металлических кошек.

И Харриет уже в который раз подумала, как, должно быть, ценится в тюрьме что-то, принадлежащее только тебе.

– Да, конечно, – сказал Фрэнк. – Тогда уберу коробку, чтобы не мешала.

Фрэнк подхватил пустую коробку, водрузил поверх отвергнутой Харриет, и на этом рандеву, к счастью, завершилось. Он ушел, а они так и стояли в отделе «Поэзия» и молчали.

– Харриет, за рулем была я, – сказала Вайолет. Голос у нее дрожал. – Знаю, вы бы предпочли, чтобы было по-другому.

– Конечно, предпочла бы, – сказала Харриет. – Но это не значит…

– Вы хотите, чтобы я была лучше, чем есть. Чтобы была кем-то вроде вас, кем-то хорошим, как вы сами.

– Ах, Вайолет.

– Я оставила ее там, Харриет. Оставила жену этого человека прямо там, думая только о том, как спастись самой, а теперь он извиняется передо мной. – Она еще крепче сжала металлических кошек. – Он извиняется передо мной.

И устремилась по проходу.

Пару секунд спустя Харриет услышала, как резко звякнул колокольчик над входной дверью, и подумала, как было бы хорошо, если бы она могла поговорить с Корин, ей так нужны сейчас участие сестры, ее строгая мудрость. Она вдруг увидела себя – совсем юную, слишком юную для того, что ей предстояло сделать, – вот она стоит у постели отца в их фермерском доме и смотрит в его безжизненное лицо. В руке у нее шприц. У отца впереди еще дни, недели, а возможно, и месяцы кормления с ложечки, обмываний, смены постели, ей всего лишь двадцать два, и она уже ухаживала за умирающей матерью, а теперь и за отцом, и у него такие же глаза в сеточке лопнувших кровеносных сосудов и пожелтевшие пальцы. Какое-то время она стоит над ним, сжимая шприц со слишком большой дозой морфия, сердце бухает, и это длится минут пять или десять. Он открывает слезящиеся глаза и угадывает ее мысли. Угадывает, что у нее на душе. Уничтоженная этим взглядом, она роняет шприц, взбивает подушку под его лысеющей головой, такой родной. Он все знает и умрет с этим знанием. Его дочь, его любимица.

Через несколько часов отец умер, а Харриет вскоре вышла за Лу – искала у него спасения. Но нужно ли ей было это? Разве не могла она спасти себя сама?

Харриет стряхнула наваждение и поспешила через «Поэзию», мимо «Игр и головоломок» в переднюю часть магазина, к витрине, откуда через стекло увидела Вайолет – та сидела на той же скамейке, где в самом начале мая Харриет встретилась с ней, испуганной бывшей заключенной с невеселыми перспективами. Теперь июнь. Вайолет многого добилась, и Харриет было невмоготу снова видеть ее раздавленной. Она стиснула руки почти в физическом страдании.

И вдруг откуда ни возьмись, словно облако налетело, укрывая от слепящего солнца, возник Фрэнк Дейгл, наклонился к Вайолет и заговорил – и Харриет подумала, что Лу именно так разговаривал с их дочерьми, само участие. Она отметила руки Фрэнка, большие, трудовые, руки настоящего работяги.

– Обожаю Фрэнка, – материализовавшись за ее плечом, сказала Марни.

К ним присоединился еще кто-то из сотрудников книжного.

– А мне ужасно жалко эту девушку, – вздохнула высокая, Робин.

– Мне тоже, – сказал Джейк, парень из каморки, который редко выползал в торговый зал. – Но еще больше мне жаль Фрэнка.

– Представь, что ты лишил кого-то жизни.

– Вот именно.

– Даже если не специально.

– Я сочувствую им обоим, честное слово.

– До чего она худая. Неужели так бывает, когда кого-нибудь убьешь? А потом что, ничего есть не можешь?

– Она сильнее, чем с виду кажется, – обернулась к ним Харриет. – Мы все сильнее.

– Следующий, – донесся с Верхотуры голос Бейкера.

Харриет прошла к кассе и протянула книгу стихов Майи Энджелоу.

– Мне потребуется еще одиннадцать экземпляров, – сказала она, ожидая оценки своего выбора. – Надеюсь, Энджелоу заслуживает вашего одобрения?

– На мой вкус. Клаудия Рэнкин лучше. Но Майя тоже норм. – Касса зажужжала, выдавая чек за покупку. – А эту тоже берете?

– Да, – спохватилась Харриет, кладя на прилавок сборник цитат.

Книга сама собой раскрылась на цитате, которая никак не могла оказаться случайной.

Прости всех.

Глава 20

Вайолет

На суде, длившемся шесть с половиной дней, дочь мистера Дейгла – ее зовут Кристин Страйт – поедала меня взглядом, словно оголодавшая змея. Да и моя сестра, всегда сидевшая рядом с мамой, делала примерно то же, а мама была почти не в состоянии поднять глаза на меня, и ее взгляд я ловила лишь в конце дня, когда меня выводили из зала.

Впрочем, Кристин Страйт я не виню, нет. Но Вики? Когда мне было два года, а Вики пять, мама каждый вечер заставляла меня лечь спать в свою «взрослую» кровать, но я всякий раз уползала к Вики. Сестра приподнимала одеяло, и я ныряла к ней.

Казалось бы, такое остается на всю жизнь, но нет. Общительную болтушку Вики аист доставил не по тому адресу. Мама отдавала предпочтение мне, заядлой читательнице, Вики разобралась, что к чему, примерно годам к двенадцати и на этом покончила постигать книжную мудрость. Был бы жив наш папа-байкер, он бы души не чаял в Вики, и тогда все могло сложиться совсем иначе.

Мама считала, что я прирожденная читательница. «Эта рождена, чтобы читать». Я проглотила почти все книги в публичной библиотеке Эбботт-Фоллз, а заведующую библиотекой, миссис Макхейл, носившую высокий рыжий парик, похожий на пылающую изгородь, обожала с детства. «Ты молодец, Вайолет», – говорила она, когда я набирала книг по максимуму. Мама занималась наполнением библиотеки, ее стол находился за спиной у миссис Макхейл, и каждый раз, когда миссис Макхейл говорила мне «ты молодец», мама краснела и улыбалась.

Она думала: «Мы молодцы».

Однажды пастор Рик поймал меня с экземпляром «Над пропастью во ржи» и перед всеми прихожанами устроил маме разнос. По части осуждения пастор Рик был очень талантлив. И случилось это как раз в ту неделю, когда была мамина очередь приносить угощение, она испекла тогда рассыпчатое песочное печенье, на приготовление которого угрохала полдня, и пастор это знал. Приход наш был не такой уж большой, всего семей сорок, но все они для мамы были родными людьми. Размахивая своими мерзкими бледными ладошками, пастор называл маму легкомысленной и безответственной, раз она подсунула мне этого «поганого писаку». Мама, наклонив голову,