— И поскольку это была, вероятно, правда, вам она непонравилась, — сказал Пуаро.

— Надеюсь, он уедет — то есть если его полностью оправдают…Я надеюсь, они оба уедут в Америку или еще куда-нибудь. Тогда, быть может, мысумеем перестать думать о них… Будем учиться стоять на собственных ногах… Мыперестанем источать недоброжелательство…

— Недоброжелательство?

— Да. Впервые я почувствовала это однажды вечером у тетушкиКэтти. Она устраивала вечеринку. Может быть, потому, что я недавно вернуласьиз-за границы и нервы у меня были напряжены. Я почувствовала, как этонедоброжелательство витает вокруг нас в воздухе. Против нее — против РозалинКлоуд. Разве вы не понимаете? Мы желали ее смерти — все мы! Желали, чтобы онаумерла… А это ужасно — желать, чтобы кто-то, кто никогда не сделал вам нималейшего зла, умер…

— Ее смерть, разумеется, — единственное, что может принестипользу вашей семье. — Пуаро говорил бодрым тоном делового человека и практика.

— Вы хотели сказать, польза с материальной точки прения. Ужеодно пребывание Розалин здесь причинило нам во всех отношениях много вреда.Завидовать человеку, негодовать на него, попрошайничать вредно для всякого. Итеперь она совсем одна здесь, в Фэрроубэнке. Она похожа на привидение, онавыглядит испуганной до смерти, она выглядит… О! Она выглядит так, будто теряетрассудок. И не разрешает нам помочь ей. Никому из нас. Мы все пытались. Мамаприглашала ее погостить у нас, тетя Фрэнсис приглашала ее к себе. Даже тетушкаКэтти ходила к ней и предложила, что поживет у нее в Фэрроубэнке. Но она теперьне хочет иметь с нами ничего общего, и я не виню ее. Она даже не хотела повидатьсяс бригадным генералом Дэвида. Я думаю, она больна, больна от беспокойства,страха и горя. А мы ничего не делаем для нее, потому что она не разрешает нам.

— А вы пытались? Вы лично?

— Да, — сказала Лин. — Я ходила туда вчера. Я спросила, немогу ли сделать что-нибудь. Она посмотрела на меня… — Вдруг Лин содрогнулась. —Мне кажется, она ненавидит меня. Она ответила: «От вас я и подавно не примупомощи». Дэвид, я думаю, сказал ей, чтобы она оставалась в Фэрроубэнке, а онавсегда делает то, что скажет ей Дэвид. Роули носил ей яйца и масло из ЛонгУиллоуз. По-моему, один только Роули из всех нас ей симпатичен. Онапоблагодарила его и сказала, что он всегда к ней добр. И правда: Роули добрый.

— Есть люди, — сказал Пуаро, — к которым испытываешь большуюсимпатию, большую жалость, люди, которым приходится нести слишком большуютяжесть. Розалин Клоуд мне очень жаль. Если бы я мог, я бы помог ей. Дажесейчас, если бы она согласилась меня выслушать…

С внезапной решимостью он поднялся.

— Послушайте, мадемуазель, — сказал он, — пойдемте вФэрроубэнк.

— Вы хотите, чтобы и я пошла с вами?

— Если вы готовы быть великодушной и отзывчивой.

Лин воскликнула:

— Да, я готова. Конечно, готова!

Минут через пять они уже подходили к усадьбе Фэрроубэнк.Подъездная аллея извивалась по склону между тщательно подстриженными купамирододендронов. Ни забот, ни затрат не жалел Гордон Клоуд, чтобы сделатьФэрроубэнк нарядным и пышным.

Горничная, которая открыла им дверь, казалась удивленной исомневалась, смогут ли они увидеть миссис Клоуд.

— Мадам еще не вставала, — сказала она.

Однако же она ввела их в гостиную и пошла наверх сообщить оприходе гостей.

Пуаро огляделся. Он сравнивал эту комнату с гостиной ФрэнсисКлоуд. Та была уютна и отражала характер хозяйки. А гостиная в Фэрроубэнке былабезлична, говорила только о богатстве, слегка облагороженном хорошим вкусом. Обэтом позаботился Гордон Клоуд: все в комнате было хорошего качества и отлично выполнено,но не было никакого признака личного выбора, ничто не указывало на вкус хозяйкикомнаты. Розалин жила здесь, в Фэрроубэнке, как мог жить иностранный турист в«Ритце» или в «Савойе».

«Любопытно, — подумал Пуаро, — а другая…»

Лин прервала нить его размышлений, спросив, о чем он думаети почему у него такой хмурый вид.

— Говорят, мадемуазель, что грех искупается смертью. Но мнекажется, иногда за грех можно расплачиваться и роскошью. И легче ли такоенаказание — быть оторванной от привычной жизни? А когда она промелькнет вдали,путь к ней уже прегражден…

Он остановился. Горничная, отбросив всю свою чопорнуюсдержанность и став просто пожилой испуганной женщиной, вбежала в комнату и,заикаясь, давясь словами, проговорила:

— О мисс Марчмонт… о сэр… хозяйка… наверху… ей очень плохо…она не отвечает, я не могла разбудить ее, а рука ее совсем холодная…

Круто повернувшись, Пуаро выбежал из комнаты. Лин и служанкапоследовали за ним. Он помчался наверх, на второй этаж. Горничная указала наоткрытую дверь прямо перед лестницей.

Это была большая нарядная спальня. В открытые окна яркосветило солнце, освещая дорогие ковры на полу.

В широкой резной кровати лежала Розалин. Казалось, онаспала. Ее длинные темные ресницы были опущены, голова очень естественно лежалана подушке. В одной руке Розалин держала скомканный носовой платок. Она былапохожа на опечаленного ребенка, который плакал до тех пор, пока не уснул.

Пуаро схватил ее руку и пощупал пульс. Рука была холодна каклед. Это подтвердило то, о чем он уже догадался.

Он тихо сказал Лин:

— Она уже давно мертва. Она умерла во сне.

— О сэр! О, что же мы будем делать? — Горничнаярасплакалась.

— Кто ее врач?

— Дядя Лайонел, — ответила Лин.

Пуаро приказал горничной вызвать по телефону доктора Клоуда,и она вышла из комнаты, все еще всхлипывая.

Пуаро взад и вперед шагал по комнате. На белой картоннойкоробочке, лежащей возле кровати, он увидел надпись: «По одному порошку передсном».

Обернув руку носовым платком, Пуаро открыл коробочку. Тамоставалось еще три порошка. Он прошел через комнату к камину, затем кписьменному столу.

Стул перед ним был отодвинут, бювар открыт. В бюваре лежаллист бумаги со словами, нацарапанными детским неоформившимся почерком: «Я незнаю, что делать… Я не могу больше… Я была так грешна. Я должна кому-нибудьрассказать и успокоиться… Я сначала не хотела быть такой дурной. Я не знала,что из этого произойдет. Я должна записать…»

Последние слова обрывались ровной чертой. Перо лежалоотброшенное.