Видя, что расследование готово выскользнуть из моих рук и пойти дальше независимым новым курсом, я прячу подвеску в кулаке.

– Мы сейчас не будем отметать никакие версии. Так что, если не возражаете, я это заберу. Для изучения. Можно?

– Только в журнале распишитесь.

Уже по пути на выход я решаюсь спросить еще кое-что. Сомнительно, чтоб я узнал что-то полезное. И все же, на всякий случай.

– Доктор, это вы проводили вскрытие Лоры Камеды?

– И ее, и той другой несчастной, что отравилась яблоком. Мария Тэлькаса, так ее звали.

– Я читал ваши отчеты. Поэтому знаю, что вы не обнаружили никаких патологий. Но может быть, в отчеты что-то не попало? Что-нибудь необычное, даже если вам это показалось несущественным… Или ненаучным. Понимаете?

Специалист по кадаврам глядит мне в глаза неудобно долгое время. Выражение лица у него при этом несколько отсутствующее. Привык не суетиться среди своих подопечных. Я уже, занервничав, открываю рот, чтобы объясниться, как-то вернуть его к общению, но тут он начинает говорить:

– Нет, ничего не упущено. В отчетах я упомянул обо всех находках. В обоих случаях никаких отклонений от нормы. Вот только… Видите ли, именно это и ненормально. Если мы считаем человека здоровым, мы всего лишь имеем в виду, что он относительно здоров. Все равно что-нибудь да найдется. У одного пролапс митрального клапана. У другого остеохондроз. У третьего щитовидка. Мир всех нас понемногу калечит. А у этих – ничего. Все органы в идеальном состоянии. Были, во всяком случае. Все работало как часы. Ну, эта последняя барышня, по крайней мере, была довольно юной – в ней это еще не так странно. Но Марии Тэлькасе было сорок шесть лет. Не может организм в таком возрасте быть совсем без отклонений. Притом у нее были пальцы злостной курильщицы, а легкие – что вы думаете? – чистенькие, как у младенца. В зубах ни единой пломбы. Я тридцать лет на этой работе, но такого никогда не видел. Да еще обе при жизни были такие красавицы. Ничего удивительного, что этими дамами интересовались спецслужбы. Вы как хотите, а я думаю, им готовили роль элитных матерей. Знаете, для усиления генетического фонда нации.

Поблагодарив эксперта за деятельную помощь расследованию, мы с Лантурой выходим из здания морга. На улице гуляет теплый ветер, особенно приятный после воздуха, который пришлось делить с покойниками. Идем к машине, припаркованной за углом.

– Лантура, узнайте, пожалуйста, по поводу анерленгских жертв. Что там показало вскрытие? Тоже никаких аномалий? Если это подтвердится, значит, связь между нашими девушками имеет еще и физиологическое основание. Это может быть важнее, чем их красота… Не знаю, как насчет элитных матерей, но мне стало страшнее.

– Да, и мне не по себе. Честно говоря, я все думал, что нас ждет разгадка в духе той сказки. Живет где-нибудь озлобленная колдунья, и есть у нее волшебное зеркальце. И она спрашивает у зеркальца: «Кто на свете всех милее, всех румяней и белее?» А зеркальце ей выкатывает список из полусотни имен в одном только Анерленго. Ну она и давай изводить их всех, как может, в отместку за то, что в детстве над ней измывались и дразнили уродиной. Думал, это именно кампания против красоты. Или, вернее, культа красоты в нашем обществе.

– Массовое убийство как высказывание, – киваю я. – Вы, наверное, психологический оканчивали?

– Философский вообще-то. Отделение социологии.

– Хм. Когда я был студентом Академии, нас учили или убивать малефиков, или спасаться от них. Никому из наставников и в голову не приходило пытаться их понять, объяснить. И, наверное, когда-то это было правильно: убивай или беги, не раздумывай. А ваша университетская братия вечно приписывала вампирам то извращенный христианский символизм, то болезненную оральную фиксацию. Мы только смеялись над этим. Все равно что рассуждать о политических взглядах деревьев, так нам казалось! Я и сейчас скажу: не стоит делать человека окончательной мерой всего. Особенно если речь идет о супернатуральном мире. Но и смеялись мы тогда напрасно. Теперь я это понимаю. Учебники, по которым нас учили, устарели еще до нашего рождения. Потому что супернатуральный мир слишком долго и слишком тесно переплетен с нашим. Со временем вампиры действительно усмотрели притягательность в христианском символизме. Особенно в той части, что касается причащения крови Христа. А когда они окончательно переключились с эльфийской крови на человеческую, то получили в нагрузку и всю палитру сексуальных девиаций. Мой орден как-то поймал вампира, который пил только менструальную кровь. На нас ему было наплевать, а вот перед своими было неловко.

Лантура усмехается.

– Я знаю, о чем вы. В сороковых годах опубликовали первое исследование сексуальности. Тема была скандальная, и, чтобы обойти цензуру, издатели изменили название «Половое поведение человека» на «Половое поведение вампира». Эта книга до сих пор считается у вампиров лучшим произведением, которое написал автор не вампир. Извините, я вас перебил.

– Я этого не знал. Выходит, в чем-то люди уже понимают малефиков лучше, чем они сами. Даже забавно. Само это слово – «малефик». Оно ведь значит «вредитель». Люди все время жалуются на ужасные беды, которые малефики насылают на человеческий род. А по-моему, соседство с человеком для самих малефиков оказалось гораздо вреднее. В драконьих пещерах находят иногда золотые клады. Зачем им золото? Они же ничего с ним не делают. Этому драконы научились у людей. Это от людей они заразились алчностью ради алчности. Все, кто жили на планете прежде человечества, измельчали до его уровня. А люди даже не пытались чему-то научиться у первопришедших. Почему вы так смотрите, Лантура? Не согласны?

– Вы замечали, что говорите о людях в третьем лице? Вы не говорите: «малефики научились у нас». Вы говорите: «научились у людей».

– Не цепляйтесь к словам. Вы мне только начали нравиться. Я это все к чему. Не нужно оплакивать времена рыцарей старой школы. Раньше выпускник философского нипочем бы не попал в РКС. А сейчас, я думаю, будущее рыцарства за такими, как вы. Демонов нижнего мира мы рано или поздно изведем. А вот демоны человека никуда не денутся.

Ну вот. Хотел же вроде обойтись без наставлений, а в итоге начал чуть ли не проповедовать. Ну и ладно. Со своим оруженосцем я тоже пытался держаться на равных, и ничего хорошего из этого не вышло. Что там, интересно, поделывает Аргуж?

Мы усаживаемся в машину, Лантура включает зажигание.

– Если вы думаете, что тело Лоры Камеды нам больше не понадобится, то я сообщу, чтобы его отдали близким.

– Да, конечно. Пусть похоронят. – Отодвигаю манжету, чтобы посмотреть на часы. – Еще нет и двенадцати, а тут мы уже управились. Ну что, наведаемся в особняк, где умерла Мария Тэлькаса? Вы говорили, это рядом.

– Если не заблудимся, – кивает Лантура, и мы трогаемся с места.

Пока едем, вытаскиваю из кармана свое новое имущество, чтобы получше его рассмотреть. Медальон мертвой художницы по-прежнему слабо трепещет в моих руках. Подношу его к уху, рассчитывая услышать механическое жужжание, и звук действительно есть, но напоминает скорее тихое урчание кошки. На серебряной оправе никаких признаков клейма. В звенья цепочки забилась грязь. При дневном свете вставка из неизвестного материала кажется уже не коричневой, а серой. Может, это окаменевшие фекалии доисторических грызунов? Надо бы отдать эту вещицу в лабораторию. И помыть руки.