Обвисшая, как и у них, кожа прилипла к костям. Перед намипоявились воды реки, полной льдин и огромных скоплений почерневшего плавника,она темным озером разлилась по равнине. Нам пришлось идти по обжигающе холоднойводе. Но мы не останавливались, все четверо: трое монахов и я. Над намивозвышались когда-то золотые купола Киева. Это был наш Софийский собор,выстоявший после жутких кровопролитий и пожарищ, устроенных монголами,опустошившими город, уничтожившими большую часть его богатств и населения.

– Идем, Андрей.

Я узнал эту дверь. Она вела в Киево-Печерскую лавру. Толькосвечи освещали глубокие пещеры, и повсюду царил запах земли, заглушавший дажевонь засохшего пота на грязной, нездоровой плоти.

В руках я сжимал шершавую деревянную ручку маленькой лопаты.Я вонзил ее в кучу земли. Я вскрывал стену из мягкого камня, пока мой взгляд неупал на человека, не мертвого, но грезящего под слоем грязи.

– Все еще жив, брат? – прошептал я этой душе,захороненной по самую шею.

– Все еще жив, брат Андрей. Дай мне лишь то, что меняподкрепит, – произнесли потрескавшиеся губы. Белые веки так и неподнялись. – Дай мне лишь самую малость, чтобы наш Господь и СпасительХристос избрал время, когда мне будет позволено вернуться домой.

– Брат, сколько же в тебе мужества! – воскликнул я,поднося к его губам кувшин с водой. Он пил, и по его лицу полосками стекалагрязь. Его голова откинулась на каменную стену.

– А ты, дитя, – сказал он, с трудом дыша и чуть-чутьотворачиваясь от предложенного кувшина, – когда ты наберешься сил, дабыизбрать себе земляную келью, свою могилу, и ждать прихода Христа?

– Надеюсь, что скоро, брат, – ответил я. Я отступил ивновь поднял лопату.

Я начал раскапывать новую келью, и вскоре в нос мне резкоударил отвратительный запах, который ни с чем не спутаешь. Стоявший рядом монахзадержал мою руку.

– Наш добрый брат Иосиф наконец пребудет с Господом, –сказал он. – Да, открой его лицо, дабы мы могли убедиться, что он ушел смиром.

Запах сгущался. Только мертвецы так сильно воняют. Такойзапах источают разоренные могилы и телеги для перевозки покойников в районах,где бушует чума. Я боялся, что меня стошнит. Но продолжал копать, поканаконец-то не открылась голова покойника – лысый череп, обтянутый сморщившейсякожей.

Братья, стоявшие за моей спиной, бормотали молитвы.

– Закрывай, Андрей.

– Когда ты обретешь мужество, брат? Только Бог может указатьтебе, когда...

– Мужество на что? – Я знаю этот грохочущий голос,этого широкоплечего мужчину, ворвавшегося в пещеры. Я безошибочно узнаю егокаштановые волосы и бороду, его короткую кожаную куртку и оружие, висящее накожаном ремне.

– Так вот чем вы занимаетесь с моим сыном-иконописцем?

Он схватил меня за плечо, как хватал тысячу раз, той жекрепкой, похожей на звериную лапу рукой, которая избивала меня до потерисознания.

– Отпусти меня, пожалуйста, несносный, невежественныйбык, – прошептал я. – Мы в доме Божьем.

Он потащил меня так, что я упал на колени. Моя рясазатрещала, черная ткань порвалась.

– Отец, прекрати сейчас же и уходи! – воскликнул я.

– Закопать в этих ямах мальчика, который рисует с талантомангела?

– Брат Иван, прекрати орать. Богу решать, кто из нас и чтобудет делать.

Монахи побежали за мной. Меня тащили в мастерскую. Всюдальнюю стену, от пола до потолка, занимали ряды икон. Отец швырнул меня настул у большого тяжелого стола. Он поднял железный подсвечник с дрожащейсвечой, осветив все остальные тонкие ритуальные свечки.

Свеча бросала огненные отблески на его огромную бороду. Изгустых бровей вылезали длинные седые волоски, закручивающиеся вверх, как удьявола.

– Ты ведешь себя как деревенский идиот, отец, –прошептал я. – Удивляюсь, как я сам не стал слюнявым блаженным нищим.

– Заткнись, Андрей. Одно мне ясно: здесь тебя никто не учит,как следует себя вести. Пора мне тебя выдрать.

Он влепил мне по голове кулаком. У меня онемело ухо.

– Я думал, что достаточно колотил тебя, пока не привел сюда,но я ошибся, – сказал он. Он наградил меня еще одной затрещиной.

– Святотатство! – воскликнул, склоняясь надо мной,монах. – Этот мальчик благословлен Богом.

– Благословлен кучкой ненормальных, – сказал отец. Ондостал из-за пазухи сверток. – Ваши яйца, братья! – презрительносказал он.

Он положил на стол мягкий кожаный мешок и достал одно яйцо.

– Рисуй, Андрей. Рисуй и напомни этим ненормальным, что тыодарен самим Господом.

– Но картину пишет сам Господь! – вскричал монах, самыйстарый, чьи липкие седые волосы с течением времени так пропитались жиром, чтостали почти черными. Он протиснулся между моим стулом и отцом.

Отец положил на стол все яйца, кроме одного. Нагнувшись надмаленькой глиняной миской, он разбил скорлупу, аккуратно собрав в однуполовинку желток, а остальное пролив на свою кожаную одежду.

– Держи, вот тебе, Андрей, чистый желток. – Он вздохнули отбросил на пол разбитую скорлупу.

Отец поднял небольшой кувшин и налил воды в миску с желтком.

– Давай, смешивай, смешивай свои краски и работай. Напомниэтим...

– Он работает, когда к тому призывает его Господь, –объявил старец, – а когда Господь повелит ему похоронить себя в земле,жить жизнью затворника, отшельника, он так и сделает.

– Черта с два, – сказал отец. – Сам князь Михаилзаказал написать икону Богородицы. Рисуй, Андрей. Нарисуй три, чтобы я моготдать князю ту, что он хотел, а остальные по его приказанию отвези в дальниевладения его двоюродного брата, князя Федора.

– Там все разрушено, отец, – с презрением сказаля. – Федора и всех его людей убили дикие племена. Ты знаешь не хуже меня,отец, что там, в диких землях, не найдешь ничего, кроме камней. Мы заезжалидостаточно далеко, чтобы увидеть все своими глазами.

– Мы поедем, если князю так будет угодно, – сказалотец, – и оставим икону в ветвях дерева, стоящего рядом с местом, гдепогиб его брат.

– Суетное тщеславие и безумие, – вмешался в нашразговор старец. В комнату вошли и другие монахи. Поднялся шум.

– Кончайте голосить и говорите по-человечески! –прикрикнул на них отец. – Дайте моему сыну рисовать. Андрей, смешивайкраски. Талдычь свои молитвы, но приступай к делу.