«Ты больше никогда не увидишь иного солнца, кроме этого. Номиллионы ночей станут твоими, и ты узришь свет, который не доступен никому изсмертных. Словно Прометей, ты украдешь его у далеких звезд – вечный ибесконечный свет, который поможет тебе постичь все тайны мира».

И я, кто узрел куда более удивительный, Божественный свет втом царстве, которое меня отвергло, жаждал только одного: чтобы он затмил егонавсегда.

Личные покои Мастера. Череда комнат, стены которых увешаныбезупречными копиями творений тех смертных художников, кто вызывал еговосхищение: Джотто, Фра Анджелико, Беллини.

Мы стояли в комнате шедевра Беноццо Гоццоли из капеллыМедичи во Флоренции: «Шествие волхвов». В середине века создал Гоццоли этовидение и обволок им три стены маленького святилища. Но мой господин,обладавший сверхъестественной памятью и мастерством, расширил великий труд,перенеся все плоскости от начала до конца на одну огромную стену этой безмерноширокой галереи.

Она казалась не меньшим совершенством, чем оригинал Гоццоли:прекрасно одетые молодые флорентийцы, каждое бледное лицо – этюд задумчивойневинности. Поодаль – кавалькада великолепных лошадей, следующая за изящнойфигурой Лоренцо Медичи, юноши с мягкими, вьющимися светло-каштановыми волосамидо плеч и плотским румянцем на белых щеках. В отделанной мехом золотой куртке сдлинными рукавами и разрезами на них он безразлично взирал на зрителя,царственно восседая на белом, великолепно украшенном коне. Каждая деталькартины была под стать остальным. Даже идеально выписанное конское снаряжение ипопона из золота и бархата отлично сочетались с облегающими рукавами туникиЛоренцо и его красными бархатными сапогами до коленей.

Но большей частью своего очарования картина была обязаналицам юношей и нескольких стариков, составлявших необъятную процессию, –их маленьким ртам со спокойно сложенными губами и блуждающим по сторонамвзорам, словно прямой взгляд вперед мог нарушить чары.

Они шли все дальше и дальше, мимо замков и гор, следуяизвилистому пути в Вифлеем.

Для освещения этого шедевра по обе стороны комнатызажигались десятки стоящих в ряд серебряных канделябров. Толстые белые свечи изчистейшего воска источали роскошный свет. Высоко вверху потрясающая массанарисованных облаков окружала овал словно парящих в воздухе святых, касавшихсядруг друга кончиками пальцев вытянутых рук и взиравших на нас благожелательно ис удовлетворением.

Никакая мебель не скрывала розовые плиты каррарскогомрамора, из которых был составлен отполированный до блеска пол, разделенный набольшие квадраты извилистыми узорами из вьющихся зеленых растений. Мрамор подбосыми ногами казался шелковистым.

Я зачарованно разглядывал чудесный зал. «Шествие волхвов»занимало всю расположенную справа от меня стену, и казалось, что я слышу иприглушенный топот конских копыт, и шарканье шагов странников, и шуршаниекустарника с красными цветами, и даже отдаленные крики охотников, мчавшихсявместе с изящными борзыми собаками по невидимым вдалеке горным тропам.

Мастер стоял в самом центре зала. Привычный наряд изкрасного бархата он сменил на свободную, длинную, скрывавшую ноги до самыхступней мантию из золотой ткани, с длинными, доходившими до запястий, широкимирукавами.

Волосы образовали вокруг головы желтоватый блестящий ореол имягко падали на плечи.

На мне было такое же широкое одеяние, простое и легкое.

– Иди ко мне, Амадео, – сказал он.

Я был слаб, ужасно хотел пить и едва держался на ногах.Однако он все это знал, и любые оправдания были бы неуместны. Я делал одиннеуверенный шаг за другим, пока не добрался до его протянутых рук.

Его ладони легли мне на затылок.

Он приблизил губы. Меня охватило благоговейное предчувствиестрашного конца.

– Сейчас ты умрешь, чтобы остаться со мной в вечной жизни, –прошептал он мне в ухо. – Не бойся ни на секунду. Твое сердце в моихруках, а значит, в безопасности.

Его зубы впились в меня, глубоко, жестко, с остротой двухкинжалов, и в моих ушах загрохотало мое собственное сердце. Все моивнутренности съежились, а желудок свело от боли. Однако при этом по венамразлилось безграничное блаженство, устремившееся к ранам на шее. Я чувствовал,как моя кровь бежит навстречу моему господину, навстречу его жажде и моейнеизбежной смерти.

Даже мои руки были скованы небывалыми, вызывавшими трепетощущениями. Мне показалось, что я внезапно превратился в безвольное скоплениераскаленных нитей, а Мастер тем временем с тихим, явственным звуком неторопливопил мою кровь, а точнее, мою жизнь. Звук его сердца, медленный, ровный, гулкийстук, отдавался у меня в ушах.

Словно по волшебству боль в моих внутренностяхпреобразовалась в ощущение невыразимого словами восторга; тело лишилось веса, яутратил сознание себя самого в пространстве. Его сердце билось внутри меня. Моируки нащупали его длинные атласные локоны, но я не цеплялся за них. Я плыл,поддерживаемый только настойчивым биением сердца и стремительным потоком моейкрови.

– Я сейчас умру, – прошептал я. Такой экстаз не можетдлиться вечно.

Весь мир вдруг исчез, как будто испарился.

Я стоял в одиночестве на продуваемом ветрами, заброшенномморском берегу. Это была та же земля, куда я уже совершал путешествие, нотеперь она резко изменилась, лишенная сияющего солнца и изобилия цветов икрасок. Там были и монахи, но их рясы замело пылью, они потемнели и пахлиземлей. Я узнал их узкие бородатые лица, жидкие сальные волосы и черныевойлочные шляпы. Я хорошо их знал. Мне были известны их имена. Я видел грязьпод их ногтями, голодный блеск запавших глаз. Они манили меня за собой.

Ах да, туда, где и есть мое место. Мы взбирались все выше ивыше, пока не оказались на отвесном обрыве. Вдалеке, слева от нас, виднелсястеклянный город... Но каким же он был покинутым и пустым!

Вся расплавленная энергия, освещавшая его бесчисленныепрозрачные башни, угасла, исчезла, словно ее источник иссяк. Ничего не осталосьот пламенеющих красок – только мрачные, тусклые тона под безликой гладьюбезнадежного серого неба. Как же грустно было видеть стеклянный город, лишенныйволшебного огня...

От него доносился целый хор звуков, среди которых особенновыделялся один: приглушенный звон стекла, бьющегося о другое стекло. Никакоймузыки. Только смутное, но явственное отчаяние.

– Иди же, Андрей, – сказал мне один из монахов. Егогрязные руки с прилипшими к ним кусочками запекшейся земли дотронулись до меняи потянули за собой, причиняя боль пальцам. Я опустил глаза и увидел, что они уменя тонкие и совершенно белые. Суставы блестели, как будто с них уже сорвалиплоть, но это была лишь иллюзия.