Еще миг – и я вернулся в свое тело. Я вновь превратился вмальчика с каштановыми волосами, умирающего на кровати. Руки и ноги зудели, акогда я изогнулся, спину обожгла жуткая боль. Я по-прежнему горел, потел икорчился в муках, губы потрескались, оцарапанный о зубы язык распух.

– Воды... – попросил я. – Пожалуйста, дайте мневоды...

В ответ послышались тихие всхлипывания, перемежающиесясмехом и восклицаниями, выражавшими благоговейный восторг.

Они уже оплакивали меня, но, как оказалось, преждевременно.Я открыл глаза и посмотрел на Бьянку.

– Мне пока рано умирать.

– Что ты сказал, Амадео? – спросила она, наклоняясь иприжимаясь ухом к моим губам.

– Пока рано... – повторил я.

Мне принесли холодного белого вина с медом и лимоном. Я сели выпил его маленькими глотками.

– Еще... – слабым голосом тихо попросил я, проваливаясьв сон.

Я вновь опустился на подушки и почувствовал, как Бьянканежно прикладывает салфетку к моему лбу и опущенным векам. Какое чудесноемилосердие! Как важно уметь приносить небольшое, но благородное успокоение,которое сейчас для меня, быть может, важнее всего в целом мире. Целый мир...Целый мир...

Я забыл, что именно видел на той стороне! Мои глазараспахнулись. Я отчаянно старался восстановить в памяти детали. И вспомнилмонаха – так живо, словно мы только что разговаривали в соседней комнате. Онведь сказал, что я не смогу вспомнить. А там было бесконечно много всего –неведомого, необъяснимого, такого, что подвластно разуму лишь моего господина.

Я закрыл глаза и заснул. Но видения не желали возвращаться.Жар не спадал, я чувствовал себя ужасно, однако все-таки дремал, смутносознавая, что лежу на влажной горячей постели, под балдахином, что в воздухеразлита духота, что до слуха моего неясно доносятся голоса мальчиков и тихиенаставления Бьянки. Рядом тикали мои часы – я узнавал их звук. Постепенно япочувствовал некоторое облегчение – а быть может, просто привык к ощущению жараи жажды и перестал обращать внимание на обильно выступивший по всему телу пот.Я лежал, дремал и безропотно ждал прихода Мастера.

«Мне столько нужно тебе рассказать, – думал я. – Ипрежде всего – про стеклянный город! Я должен объяснить, что когда-то я был...»Кем? Я не мог вспомнить. Художником – да. Но каким именно? Что я рисовал? И какменя звали? Андрей? Кто и когда дал мне это имя?

Шло время, и постепенно жаркую постель и душную комнату скрылаупавшая на них темная пелена небес, усыпанная мириадами звезд-часовых. Во всемсвоем великолепии они сияли над блестящими башнями стеклянного города, и в этомполусне, находясь во власти самой утешительной и благословенной из всехиллюзий, я услышал, как звезды запели мне песню.

Каждая звезда в бездонной пустоте неба имела собственноеместо в том или ином созвездии и издавала чудесный мерцающий звук, словно вглубине каждого пылающего шара брался грандиозный аккорд, а затем посредствомнекоего сверкающего круговращения разносился по всей вселенной.

Никогда мои земные уши не слышали такого звука. Но никакиеслова, никакие описания не могут дать хотя бы приблизительное представление обэтой воздушной и прозрачной музыке, об этой гармонии и праздничной симфонии.

«Господь мой, будь Ты музыкой, таким был бы Твой глас, иникакой разлад не смог бы восторжествовать над Тобой. Ею – чистейшим выражениемТвоего непостижимого и чудесного замысла – Ты очистил бы мир от каждоготревожного шума. И пред ее громогласным совершенством померкла бы всякаябанальность».

Такой была моя молитва, прочувствованная, в высшей степениличная, – молитва, произнесенная на древнем языке, пока я спал.

«Останьтесь со мной, прекрасные звезды, – умоляля, – и пусть я никогда не осмелюсь даже на попытку разгадать это слияниесвета и звука, а только отдамся ему, окончательно, без сомнений и вопросов».

Источая холодные царственные лучи, звезды увеличились добесконечности, и ночь постепенно ушла – остался только великолепный свет,льющийся неизвестно откуда.

Я улыбнулся. Я вслепую пощупал губы и ощутил под пальцамисобственную улыбку, а когда свет зажегся еще ярче и ближе, как будто стал целымокеаном света, почувствовал, как по моему телу разливается спасительнаяпрохлада.

– Не гасни, не уходи, не оставляй меня... – Мойгорестный шепот был едва слышен. Я вжался дрожащей головой в подушку.

Но его время, время этого величественного и первичногосвета, истекло, свету предстояло померкнуть и оставить перед моимиполузакрытыми глазами обыденно дрожащие свечи... Моим глазам предстали вполумраке только повседневные вещи: четки с рубиновыми бусинами и золотымкрестом, вложенные в мою правую руку, или лежащий слева открытый молитвенник,страницы которого подрагивали от легкого дуновения ветра, рябь на гладкойтафте, натянутой на золотую раму...

Как же были красивы эти простые, заурядные вещи! Куда ониушли – моя милая сиделка с лебединой шеей и мои плачущие товарищи? Может быть,ночь утомила их и вынудила отправиться спать в другое место, дабы позволить мнев полной мере оценить тихие минуты одинокого бодрствования? Мой разумпереполняли тысячи отчетливых воспоминаний.

Я открыл глаза. Никого не было, за исключением одной фигурырядом со мной на кровати. Я ощутил на себе равнодушный, отстраненный и одновременномечтательный взгляд холодных, гораздо более светлых, чем летнее небо, голубыхглаз, казавшихся едва ли не гранеными.

Мастер! Сложив руки на коленях, он наблюдал за мной словноиздалека, как будто ничто не могло потревожить величие его изваяния, и выгляделсовершенно посторонним. Казалось, что его навсегда застывшее лицо никогда незнало улыбки.

– Безжалостный! – прошептал я.

– Нет, о нет, – сказал он, хотя губы его даже нешевельнулись. – Но расскажи мне еще раз эту историю. Опиши мне тотстеклянный город.

– Ах да, мы же о нем уже говорили, не так ли? О тех монахах,которые велели мне вернуться, и о старых картинах – они такие древние и, на мойвзгляд, очень красивые. Понимаешь, они были созданы не руками, а вложенной вменя силой. Она входила в меня, а мне оставалось только взять кисть и слегкостью писать лики Богородицы и святых.

– Не отбрасывай от себя эти старые образы, – сказалМастер, и снова его губы не дрогнули, произнося слова, которые я тем не менееясно слышал, а тон и тембр его голоса пронзали мои уши. – Ибо образыменяются, и то, что сегодня разумно и логично, завтра станет суеверием. А воткрывшейся тебе древней строгости лежит великая неземная цель, неослабевающаячистота. Но расскажи мне еще раз про стеклянный город.

Я вздохнул.