– Амадео, им все равно. Хранители мертвых чрезвычайноравнодушны. Они говорят о любви, но не о веках заблуждения и неведения. Что зазвезды могут петь такую прекрасную песню, когда весь мир изнывает отдиссонанса? Жаль, что ты не смог их заставить, Амадео. – Его голос чуть несорвался от боли. – Амадео, какое право они имели возлагать на меняответственность за твою судьбу?

Я издал слабый грустный смешок.

Меня затрясло в лихорадке. Вновь нахлынула волна слабости.Если я пошевельнусь или заговорю, то подступит мерзкая сухая тошнота. Лучше ужумереть.

– Мастер, я не сомневался, что ты тщательно обдумаешь ипроанализируешь мой рассказ, – прошептал я, стараясь сдержать горькую,саркастическую улыбку.

Мне хотелось добраться наконец до истины. Грудь сдавило, нехватало воздуха, казалось, что самое лучшее – прекратить дышать, что никакогонеудобства это не принесет. Но тут же вспомнились строгие наставления Бьянки.

– Мастер, – добавил я, – не бывает в этом мирекошмаров без конечного искупления.

– Да, но какова цена такого спасения для некоторых изнас? – настаивал он. – Амадео, как они смеют требовать от меняучастия в осуществлении своих непостижимых планов? Я молю Бога, чтобы это былииллюзии. Не говори больше о чудесном свете. Не думай о нем.

– Не думать, сударь? А ради чьего успокоения мне стирать всеиз памяти? Кто здесь умирает?

Он покачал головой.

– Давай, выдави из глаз кровавые слезы, – продолжаля. – Кстати, на какую смерть вы сами надеетесь, сударь? Ведь вы говорилимне, что даже для вас смерть отнюдь не невозможна. Объясните, если, конечно, уменя осталось время, до того как весь отпущенный мне свет погаснет и земляпоглотит сокровище во плоти, которым вам захотелось обладать из одной лишьприхоти!

– Это не было прихотью, – прошептал он.

– Ну, так куда попадете вы, сударь? Утешьте меня,пожалуйста. Сколько минут мне осталось?

– Я не знаю, – прошептал он едва слышно, отворачиваясьи низко склоняя голову. Я никогда не видел его таким растерянным.

– Дай мне посмотреть на твою руку, – тихо попросиля. – Ведьмы в темных венецианских тавернах научили меня читать линии наладони. Я скажу, когда ты умрешь. Дай мне руку.

Я почти ничего не видел. Все заволокло туманом. Но я говорилсерьезно.

– Ты опоздал, – ответил он. – Ни одной линии неосталось. – Он показал мне свою ладонь. – Время стерло то, что людиназывают судьбой. У меня ее нет.

– Мне жаль, что ты вообще пришел, – сказал я иотвернулся. – Ты не мог бы оставить меня, мой возлюбленный учитель? Япредпочел бы общество священника и моей сиделки, если ты не отправил ее домой.Я любил тебя всем сердцем, но не желаю умирать в твоем высочайшем обществе.

Сквозь туман я увидел, как Мастер склоняется ко мне,почувствовал, как его ладони обхватывают мое лицо. В его голубых глазахсверкнуло ледяное пламя – нечеткое, но яростное.

– Хорошо, мой дорогой. Момент настал. Ты хочешь пойти сомной и стать таким, как я?.. – Его голос, несмотря на боль, звучалспокойно и многозначительно.

– Да, с тобой, навсегда и навеки.

– ...Отныне и навеки втайне процветать только на кровизлодеев, как процветаю я, и, если доведется, хранить эту тайну до конца света?

– Обещаю. Я согласен.

– ...Выучить каждый урок, который я преподам?

– Да, каждый.

Он поднял меня с кровати. Я упал ему на грудь, у менякружилась голова, и ее пронзила такая острая боль, что я тихо вскрикнул.

– Это ненадолго, любовь моя, мой юный хрупкий ангел, –шепнул он мне в самое ухо.

Я почувствовал, как его руки опускают меня в ванну, в теплуюводу, осторожно снимают одежду, а голову заботливо кладут на выложенный плиткойкрай. Я расслабился и почувствовал, как вода плещется возле моих плеч.

Сначала он омыл мое лицо, а затем все тело. Он провел помоему лицу твердыми атласными кончиками пальцев.

– Еще ни одного волоска на подбородке, но ты уже обладаешьдостоинствами мужчины, и теперь тебе придется навсегда отказаться отнаслаждений, которые ты так любил.

– Да, я согласен, – прошептал я. Ужасная боль обожгламою щеку. Порез разошелся. Я попытался потрогать его, но Мастер удержал моюруку. Это его кровь капнула на гноящуюся плоть. Щека ныла и горела, я чувствовал,как срастается кожа. То же самое он проделал с раной на плече, а потом – смаленькой царапиной на руке. Закрыв глаза, я отдался парализующему удовольствиюэтого процесса, вселявшего в меня суеверный страх.

Он опять прикоснулся ко мне рукой, успокаивающе проведя еюпо моей груди, миновав интимные места, обследовав по очереди обе ноги, возможнопроверяя, нет ли на коже небольших царапин или каких-либо иных повреждений,лишающих ее совершенства. Меня вновь охватила жаркая, пульсирующая дрожьудовольствия.

Я почувствовал, как меня поднимают из воды, заворачивают вочто-то теплое. Потом воздух вокруг слабо взвихрился – судя по всему, Мастерперенес меня в другое место, причем со скоростью, недоступной любомулюбопытствующему взгляду. Я стоял босиком на мраморном полу, и ощущениебодрящего холода казалось мне особенно приятным.

Мы стояли в студии – спиной к картине, над которой Мастерработал несколько ночей назад, и лицом к другому шедевру огромного размера, гдепод голубым небом бежали через освещенную сверкающими лучами солнца рощу двефигуры и ветер развевал их волосы...

Женщина была Дафной – ее простертые к небу руки превращалисьв лавровые ветви, уже поросшие листьями, а ноги становились корнями и вот-вотготовы были устремиться в глубь ярко-коричневой земли. Ее преследовалобезумевший прекрасный бог Аполлон – атлет с золотыми волосами и стройнымимускулистыми ногами. Он не в силах был предотвратить отчаянное волшебноебегство нимфы от его опасных объятий, остановить ее роковое превращение.

– Взгляни на равнодушные облака, – прошептал Мастер мнена ухо. Он указал на великолепные солнечные блики, нарисованные им сбо′льшим мастерством, чем удавалось это другим – тем, кто ежедневно виделсветило.

Вот тогда Мастер и произнес слова, которые я когда-топовторил Лестату, рассказывая ему свою историю, – слова, которые Лестатмилосердно сохранил в памяти в числе тех немногочисленных образов, какие я былв состоянии ему показать.

Сейчас, когда я повторяю эти слова, последние из тех, какиемне суждено было услышать в смертной жизни, в ушах моих словно вновь звучитголос Мариуса: