Маше позвонила Ольга Иванова, глава киевскогопредставительства, и стала объяснять что-то про завтрашний день, кто кого и гдевстречает, а Маша от усталости и напряжения, в котором провела весь этотдлинный и не слишком удачный день, ее почти не слушала.

Кажется, Ольга быстро поняла, что Маша не слушает, потомучто вдруг сказала:

— Маш, ты что, спишь?

— А?

— Бэ! Ты спишь, что ли?

Маша потерла лоб:

— Я что-то устала, Оль, — сказала она так, чтобы никто неуслышал.

Никто не должен был знать, что Маша Вепренцева может устать,как простая смертная! Она не простая, она самая лучшая, и Аркадий Воздвиженскийдолжен об этом все время помнить, даже если она сегодня так и не смогла найтиему книжку на подпись!

— День такой, — согласилась Ольга, — и у меня все вверхдном, хотя здесь-то сегодня все просто, вас нет, и я только два раза съездила вкнижный магазин, где Воздвиженский завтра автографы раздает, и в кафе «Бабуин».

— Бабуин? — не поняла Маша.

— Та это такое местечко чудненькое, — запела Ольга,моментально переходя на малороссийский распевный ритм, — та тебе тампонравится, Манечка!… Это кафе такое литературное, тебе Табакова должна быларассказать! Там как будто коммунальная квартира, а на самом деле несколько зал,одна большая, а остальные поменьше!

— Залы?

— Ну да, да, залы! Там мы будем после телепередачи, там же унас и кофе-брейк, кофейный перерыв, значит, и после перерыва у нас там ещевстреча с литературной общественностью, но это уже не слишком долго. Если тыскажешь, я Виталика попрошу, он вас на Днепр в перерыве свезет, пока я на радиопозвоню!

Виталиком звали водителя.

— Ольга, — взмолилась Маша, — я ничего не помню, а книжказаписная у меня в портфеле, а портфель непонятно где! Давай мы завтра всеобсудим, а? Сил у меня нет.

— Та ни у кого нет, — сказала Иванова, — а все потому, что сполдня дождь хлещет. И влажность дикая, как у субтропиках!

— У каких субтропиках?

— Ах, боже ж мой, есть такая климатическая зона —субтропики!

— Ольга, — подозрительно спросила Маша Вепренцева, — ты надомной смеешься, да?

— Ну конечно, — успокоила ее Ольга, — ты что-то, мать,устала, видно. И дождь у нас с трех часов не переставая льет, вот давление искачет!

— А у нас нет дождя.

— Да что ты говоришь? А у нас как из ведра хлещет. Ладно,отдыхай, Манечка. Отдыхай, а завтра договоримся обо всем, ладненько?

«Хотелось бы мне знать, — думала Маша Вепренцева, волочасьпо лестнице, — где именно я стану отдыхать, если я понятия не имею, где моякомната!»

Очень хотелось спать, может быть, еще и потому, что весьдень была жара, ее Маша переносила хуже, чем холод. Она шла по лестнице имечтала сразу же завалиться спать, и знала, что не завалится. Следовало сделатьеще несколько звонков, ванну принять, а также непременно поухаживать за собойна сон грядущий.

Немного крема на веки, немного на подбородок и непременно,непременно похлопать себя, чтобы на шее не нарастал жир, крем от трещин напятки, а то летом замучаешься, и самой главной составляющей ухода были таблеткипод скользким названием асклезан, и их следовало пить «от вен». Маша, как всемолодые женщины, очень переживала за свои ноги и страшилась грядущеговарикозного расширения, и потому практиковала таблетку каждый день, с тех пор,как врач в поликлинике сказал ей, что этот самый асклезан и есть самое верноесредство.

Так что сразу не завалишься, надо хоть Сильвестра положить —он на ходу спит!

Сзади топал и сопел Сильвестр, изредка судорожно и во весьрот зевая. Он всегда держался до последнего, утверждал, что вовсе не хочетспать, что только младенцев укладывают так рано, таращил шоколадные глаза и всевремя восклицал: «Ну, мам!…» А потом у него словно кончался завод, и житьдальше он не мог решительно. В этот момент окончания завода его нужно былосрочно пристраивать спать, потому что он приваливался к чему угодно — к стене,к дивану, к матери, некоторое время держался, а потом начинал ровно и глубокодышать, укладывать голову, вытягивать длиннющие худые ноги с выпуклымиколенками, и добудиться его было совершенно невозможно.

Теперь он шел по лестнице следом за Машей и то и делоутыкался ей в спину, потому что сзади его подталкивал Родионов, ворча:

— Не спи, парень, не спи, замерзнешь!

А как можно не спать, когда глаза закрываются сами, и ногистранным образом задевают друг за друга, и в голове какой-то далекий и оченьприятный гул, будто море шумит, и хоть одно важное дело так и осталосьнесделанным — чаю-то они не попили! — но все равно дневные заботы кончились, ивсе хорошо, так хорошо, что просто и не может быть лучше, и сейчас мы дойдем допостели, и мама накроет одеялом, и поцелует, и погладит, и на подушке ещеостанется ее запах, такой знакомый, такой важный, такой утешительный, что можнобудет легко и радостно спать, спать, спать до самого утра, и день начнетсячудесно, и все, все будет только чудесно…

— Стой! — приказал Родионов и придержал его за плечо.

Сильвестр глубоко вздохнул и привалился к нему. Этот человекбыл большим, намного больше матери, и очень твердым и теплым. Сильвестр повозилщекой, устраивая голову удобней.

Что это такое, почему люди не умеют спать стоя?!

— Парень! — сказал Родионов и придержал его, потому чтоСильвестр начал валиться. — Парень, мы еще не дома! Твоя мать потеряла комнатуи не знает, где вы живете!

— Чай завтра попьем, — пробормотал Сильвестр и опять потерсяо Родионова, — три стакана…

— Кажется, здесь, Дмитрий Андреевич, — из конца коридорасказала озабоченная Маша. — По крайней мере, в прихожей мои саквояжи.

— Значит, и комната ваша.

Сильвестр все валился.

— Ах ты, боже мой! Вот нагулялся-то!…

— Извините, Дмитрий Андреевич!

— Иди ты в баню, — сказал Родионов сердито и подхватилСильвестра на руки. — Дверь подержи.

— Дмитрий Андреевич, не надо, он же тяжелый!

— Сказано, в баню, значит, в баню, — шепотом сказал Родионови втиснулся в дверь, — где кровать, Маша?! И свет зажги!

Она протиснулась следом за ним, нашарила выключатель.Раздался щелчок, свет залил комнату, и они увидели…

На полу, прямо посреди ковра, ничком лежал человек.

Одна рука у него была откинута в сторону, а вторую онприжимал к животу. Под ним было гигантское мокрое пятно, казавшееся на ковреабсолютно черным и только на светлом паркете ставшее красным.