Из дому никого не выпускали, и пришлось звонить Ивановой,выдумывать какие-то причины, отменять утренний эфир на телевидении, и завтрак,и совещание, и, возможно, даже встречу с читателями. Неизвестно, когда всехотпустят.

Впрочем, в их положении тоже не было ни общности, ниравенства, потому что Кольцовы уехали сразу же, как только все случилось.Уехали, и все.

По участку пробежала охрана, прочесывая его от Днепра вверх,к стоянке автомобилей, — искали что-то, а может, кого-то, — потом подогналипрямо к подъезду две огромные, страшные, черные машины.

Маша смотрела на них из окна.

Первый джип выглядел несколько более цивилизованно, а второйбыл похож на дредноут времен Первой мировой войны — косолапый, широкозадый,устойчивый, с узкими окнами и плоским капотом.

— Ужасная машина, — сказала Маша Родионову, когда тотподошел, — гроб с музыкой.

— Это не гроб с музыкой, а «Хаммер», — равнодушно поправилРодионов. — Для охраны — то, что нужно!…

Охранники подошли, стали в круг, и из дому вышли Катерина,ведущая за руку своего сына, а следом и батяня, державший в каждой руке помобильному телефону. Маше подумалось, что, если бы он мог, как мартышка,держать телефоны еще и в задних лапах, он бы непременно их держал!

Их никто не провожал, ни Мирослава, ни ее «чоловик», ниНестор — никто!… Тимофей Ильич сбежал с крыльца, не отрываясь от телефона, взялза руку жену и поволок ее в машину. Она пошла. Он пропустил сына, подтолкнул назаднее сиденье жену, охрана закрыла дверь за ними и за «самим», поместившимсяна переднем сиденье. Зашуршали шины, приминая гравий, и тяжеленные,здоровенные, бронированные автомобили тронулись почти неслышно и пропали извиду, как будто их и не было.

Маша Вепренцева дорого бы дала, чтобы иметь возможность воттак пропасть из виду, ни на что не обращая внимания, ни о чем решительно незаботясь, только о спокойствии близких, которое было так ужасно, такнепоправимо нарушено.

И еще она подумала, что Тимофей Ильич недоволен именно этим— что Головко убили, не спросив у него разрешения, не «приняв в расчет», чтоздесь рядом он, великий и ужасный Тимофей Кольцов, и его стая, которую онзащищает! Как такое возможно — чтобы убили почти у него на глазах, что занеуважение!

Когда прибыла милиция, Тимофея Ильича и след простыл. Нетего и не было никогда.

Как хорошо быть генералом, как хорошо быть генералом, лучшеработы я вам, сеньоры, не назову!…

— Маша!

И ребенка своего спрятали от всех бед и напастей. Увезли, итеперь никто не посмеет ни о чем его спрашивать или напоминать об ужасныхсобытиях или…

— Маша!

— А?

— Маш, свари мне кофе.

— Чего вам сварить?!

— Кофе. Свари, пожалуйста.

Иногда Родионова посещали просто изумительные идеи.

— Дмитрий Андреевич, — пробормотала Маша Вепренцева, — гдеже я здесь сварю кофе?

В поисках поддержки Маша повела глазами и уставилась наВесника. Ну, хоть ты скажи ему, что кофе в этом доме я варить не могу!

Весник отлично понял ее молчаливые призывы к поддержке.

— Да, — вступил он, — мне тоже свари! Это же надо, какую онибурду подали!

И хотел было захохотать, но вовремя вспомнил, что хохотатьпри сложившихся обстоятельствах неприлично, и не стал.

И мужчины было заговорили друг с другом, уверенные, что Машасейчас кинется варить им кофе, но она не кинулась.

— Дом чужой, — сердито сказала она, косясь на Мирославиного«чоловика», который все смотрел в угол, — и полно народу, которого я не знаю. Яна кухню не пойду.

— Ну, если ты знаешь еще какое-то место, где можно сваритькофе, иди туда, — милостиво разрешил Родионов.

Иногда он был просто невыносим.

«Я должна его разлюбить, — подумала Маша мрачно. — Вот прямосейчас взять и разлюбить. Он мне не подходит. Он совершенно не думает обо мне.Он заставляет меня варить кофе, и ему наплевать на то, как при этом я будувыглядеть в глазах окружающих! Ему наплевать на то, что Мирослава вчера весьдень называла меня прислугой, и сегодня он сам отсылает меня на кухню!»

По светлому паркету зацокали каблуки, и в столовую влетелавышеупомянутая Мирослава. На ней был бежевый брючный костюм, очень элегантный исвежий, простенькая блузка а-ля Катерина Кольцова, соломенные босоножки, и налацкане приколот букетик незабудок — это после бессонной ночи с убийством!Прическа у нее была величиной с дом и сильно налачена, губы неправдоподобноалы, и крохотный кружевной платочек она держала за обшлагом рукава.

— Казимеж! — воскликнула она, завидев «чоловика», — Казимеж,я погано себя почуваю! Видвези мэнэ до ликаря, а то я чуть не померла! Казимеж!Ты бачишь или не бачишь, что жинке дуже треба до лекарни!

Казимеж не подавал никаких признаков жизни, и неясно было,«бачит» он или не «бачит» то, что происходит с его супругой.

Мирослава бухнула на стол кипу свежих газет, повернулась ибудто только что увидела московских гостей. Гости молчали, слушали, болтали ложечкамив чашках.

— Ах, доброго дня, доброго дня, хотя хде уж то добро!…

Все вразнобой поздоровались. Мирослава Цуганг-Степченкобочком присела на краешек стула, вынула из-за обшлага платочек и прижала его кгубам.

— Что же это такое делается, когда людей убивают! Та как этоможно назвать, если не беспредельный беспредел?!

Все молчали. Не знали, как еще это можно назвать.

— Та Борис Дмитриевич бул самый что ни на есть шановнийчоловик, и в нашом мисте, и во всий незалежной Украйне! И так загинул, загинул,та еще в моем доме! Матерь Божья, шо теперь буде, шо буде з нами?!

Весник осторожно хихикнул, потом кашлянул и старательно утергубы льняной салфеткой, накрахмаленной, как в кремлевском буфете, до состояниякартонной твердости.

— Та хто ж посмел его так! Мабуть, нихто и не узнае, хтозробил то черно дило!

— Славочка, — вдруг изрек Мирославин «чоловик», и Маша сизумлением на него воззрилась, — Славочка, ты в экстазе и говоришь на нашеймове, а гости мову не понимают, им по-русски бы надо…

Говорил «чоловик» так, словно пытался объяснить посетителямзоопарка, что макаки не понимают человеческий язык, что уж тут поделаешь,придется жестами, жестами!… На гостей он по-прежнему не смотрел.

— Та боже ж мой, все ж ясно! Борис Дмитриевич наш самыйлюбимый, самый любимый! Нихто из политиков стильки не зробив для Кыева, скилькипан Головко!