Рядом с женским телом стоял мужской труп. Высокий, красивый при жизни юноша. До пояса обнажён. Швы после секции резали мне глаз. Но я знал, что эта реакция – правильная, что она как нельзя лучше встраивается в задумку Инвы. Я понимал, что будет дальше. Я не чувствовал, но видел это в готовности тел: Инва изнутри сообщала мышцам ту самую скрытую инерцию. Именно он, этот неявленный диалог тела во многом отличает живых от мёртвых. Наши слова и даже наши мысли – просто вершина айсберга, а самое главное – там, внутри, в невысказанном напряжении плоти.

Этого раньше в импровизациях Инвы я не видел. Она всегда была хороша, но именно как оператор, а сейчас стала чем-то бо́льшим. Получив моё знание, она стала художницей.

В холодном внимательном взгляде Инвы я чувствовал это невысказанное. Я не хотел чувствовать это.

Настойчивое внимательное отторжение поднималось во мне, словно океанские воды. Словно солёные тяжёлые воды великого океана, которого я никогда не видел. Океана, отравленного войной, о которой я ничего не знал. Я глядел в застывшее лицо темноволосой женщины. Замёрзшее смертью. Какая ужасающая разница чувствовалась в манере оперирования, что Инва применяла сейчас, с той, что скользила в каждом мельчайшем движении рыжей женщины. Сколько здесь холода. Сколько внутренней, давящей из-под ледяного панциря мощи невыраженных сил.

Я не любил смотреть на швы от секции. Но мужское тело стояло передо мной, и я вынужденно признавал, что здесь и сейчас эти отвратительные, грубо зашитые по остывшим тканям стежки настоятельно, бесконечно важны. Здесь важно всё: простая форма скамьи. Белый цвет пола. Угол комнаты, где сходились по прямой линии пол и две стены, словно оси графика. Положение каждого волоса, хранившее точную заботливость гребня, хранившее внимание Инвы. И недвижимость двух трупов. Движение распирало их изнутри. В них нарастало давление невысказанного.

Нет, я не хотел бы здесь оставаться, и в то же время я понимал, что пожелаю содействия с Инвой. Что здесь уже находятся двое, что всё уже решено и всё выбрано – их двое, и нас двое тут, и всё уже сказано. Уже внутри. Уже будет.

Тихо здесь. Страшно. Женское тело сидело. Прямо глядело перед собой. Мужской труп стоял. Так, словно смотрел на женский. Инва заняла место в углу на корточках. Так, как любила делать во время импровизации. Я оставался в дверях: ни туда ни сюда. Застрял.

Я чувствовал себя так, как с Хозяином Луны, перед тем как тот предоставлял мне подать команду к чему-то, сказать одно-единственное слово: «вода», «верно», «смерть»… Я понимал, что первое моё движение, первое побуждение окажется истинным, верным. Иначе невозможно, потому что Инва стала по-другому читать своё и моё искусство. Я верил и не верил, что я часть странного танца Инвы.

Я посмотрел на рыжую женщину.

Недвижна.

Началось.

Неживые танцоры не трогались с места. Они не вставали, не кружились, не протягивали рук в пустоту, они не сливались в объятиях. В движениях суставов, в сокращении мышц, в искусственных реакциях зрачков на свет не было порыва.

Она просто потянулась к нему рукой. Он просто остановил эту руку в воздухе. Она не отстранилась, пальцы легли на мёртвую кожу, он потянулся, но коснуться холодного лица не посмел. Не посмел? Жизни в них нет.

Страсть. Страсть в пальцах, что касались друг друга точёными холодными движениями. Краеугольными. Колкими. Тела так и оставались статичными, двигались только фаланги, и я увидел в этом нежность своей жены. Я напряг память, напряг всю свою душу, но не сумел представить себе её лицо. Кем она была? Кем осталась для меня? Размытый силуэт, от него исходила наполненность, он душил меня страшной серой нежностью и возрождал в памяти что-то острое и непереносимо страшное. Какую-то боль, что я боялся познать.

Я видел жуткую, тихую доброту, что заполняла кисти рук мёртвой женщины с туго утянутыми в узел волосами. Я видел отчуждение в касаниях мужчины. Я должен был оказаться там. Внутри. Я не знал почему. Уже не пытался угадать, выученное ли это стремление, заимствованное у кого-то извне, или наконец-то то самое странное, самое тёмное – моё собственное. То, что я создал, выносил в груди в те дни, когда вокруг нас рушились стены, горели города. Я видел достаточно боли, я создавал боль сам шаг за шагом, я открывал ей двери, я приглашал её в собственный холодный и неустроенный дом. Я говорил ей: «Приходи».

И где она была все эти годы? Моя собственная боль. Внутри! Та, что рвалась из чёрной коробки, из придуманных стальных ящичков, куда мы положили все наши чувства. Что с ними теперь? Кто-то стучит изнутри них, разбивает кулаки, разрывает темноту. Кто-то рвётся, сходит с ума, потому что по затерянным в тумане дорогам идёт она. Боль.

Я отвернулся, сглотнул. Я не знал, что происходит. Почему так мало движения. Почему оно так необходимо теперь и что за вопрос застыл в их мышцах и их пальцах.

Она долго шла ко мне.

Но поздно теперь тянуться, любить – она здесь. Ни в одном, и ни в другом теле. Не во мне и не в Инве, а между нами. Разлита развязным пьяным жестом в воздухе. Повисла на широких свободных связях. В них пульсировала. Сжималась, растворялась, страдала. Я безгранично ей доверял. Я потянулся вперёд, к танцорам, внутрь этой статичной снаружи и горячей внутри импровизации. Я боялся. Я был неуклюж. Я навязывался, я требовал. Я стеснялся, выражая это странным самодовольством, и заранее бесновался из-за отказа, я стучал.

Предлагал себя Инве так, как хотел только что отдать себя Сайхмару, чтобы жить. Не исполнить свою мечту. Не умереть, а жить, потому что… Если бы только Инва…

И Инва пустила меня.

Открылась чёрная коробка. И я застыл на пороге её. Я больше не хотел наружу, но прорвалось.

И вот не касались фаланги друг друга в невообразимо сложных движениях рук. Непринятая ласка, нереализованная теплота.

Теперь плакали непролитыми слезами наши пальцы. Ничего не происходило в комнате, просто перегорало так и не пережитое, взъерошенное, тёплое, грязное… горечь. Жила эта горечь в воздухе, что разбегался от точечных прикосновений. Тянула за верёвку сердце. А сердце горело, сжималось, гнало кровь и ликру к душе, а души больше не существовало. Ничего не было в этой чёрной коробке, что я так стремился и так боялся открыть. Дырка только, дырка без дна, и через неё, через эту бесконечную тугую пустоту, все мы связаны. Тянет –